как собеседники тетушки часто подхватывали ее слова, и это означало, что они прекрасно расслышали их. Но они всегда тотчас же как бы выпускали их из рук, словно удивленно и несколько разочарованно ощупав их содержание и не найдя в нем того, что ожидали обнаружить. Иногда мне казалось, будто все присутствующие, сами того не сознавая, играют в своего рода духовные жмурки или отгадывают загадки, не зная толком, что же именно надлежит отгадать.
Даже Энцио, несмотря на живое участие в происходящем, не отличался в этом смысле от остальных. Это было в высшей мере странно, но тоже, вероятно, объяснялось тем, что эти разговоры с тетушкой Эдель, в сущности, все больше отдаляли его от предмета, который он в них искал.
Единственным человеком, не признававшим правила «игры», была бабушка. Она, которая с самого начала противилась этим теологическим семинарам в своем салоне, теперь иногда совершенно открыто выступала против них. Ее неприятие простиралось так далеко, что временами ставило под угрозу их вновь установившиеся сердечные отношения с Энцио. Последний в те дни относился к тетушке с явным сочувствием и симпатией. Я помню, как он однажды выразил бабушке свое восхищение тем, что ее дочь при всех своих католических устремлениях все же сохранила независимость от Церкви. Раньше будто бы она всегда казалась ему чересчур нежной, трепетно-робкой, едва ли не болезненно-беспомощной личностью, а она вдруг проявила такую силу и решительность.
– А я полагаю, что лишь сильные и цельные личности способны отважиться на полную самоотдачу, – возразила бабушка. – Для истинного послушания необходима большая, внутренне свободная душа. Рабские натуры всегда стремятся ускользнуть от опасности, между тем как сильные характеры знают, что не могут утратить лучшей своей части.
– Ваша дочь не рабская натура, – с упреком ответил Энцио.
– Нет, конечно же нет, – торопливо подтвердила бабушка. – Но именно поэтому все, что она вам говорит, и есть ужасное самообличение. Вы просто не замечаете этого.
Последние слова бабушки показались мне необычайно странными. Тогда у меня все чаще появлялось ощущение, будто сквозь ее ясную, спокойную посюсторонность совершенно неожиданно проглядывает воспоминание о тех словах Жаннет, в которые она все же не верила. И в самом деле, этот пункт и для Жаннет был некоторое время источником тревоги. Позже она призналась мне: определенные молниеподобные мысли бабушки иногда открывали перед ней вероятность того, что та способна на прегрешения перед своей собственной душой. Однако потом она вновь и вновь высказывала убеждение в том, что бабушка, как бы далеко ни заходило ее понимание, в равной мере осталась далека от познания и сверхъестественного, и доестественного; здесь будто бы не было ничего, кроме глубокого проникновения в те вещи, которые доступнее именно для скромной твердости характера, нежели для ума и художественной интуиции.
Это очень отчетливо проявилось, когда с тетушкой Эдель дело дошло до катастрофы и плотная форма ее 'я', которая в начале распада внешне еще некоторое время противилась ему, разрушилась на глазах. Я имею в виду ту минуту, когда она получила известие о смерти моего отца. Оно пришло тогда же в виде телеграммы из одного далекого от Европы консульства, сообщавшего, что отец недавно умер где-то в глубине страны, в бенедиктинской миссии. Оставшиеся после его смерти бумаги святые отцы уже отослали на побережье, и ближайшее судно доставит их в Европу.
Бабушка, которой была адресована телеграмма, сообщила дочери ее содержание. Я знаю, что это вызвало у тетушки Эдель глубочайшее потрясение, подобное тому, которое она испытала, услышав мою повесть о случившемся в ночном соборе Святого Петра. Ибо, хотя сообщение о том, что мой отец умер в бенедиктинской миссии, отнюдь не было свидетельством того, что он умер христианином, тетушка, должно быть, все же увидела в этом перст судьбы – что эта душа, о которой она столько молилась, хотя бы в переносном смысле вознеслась на небо из рук Церкви, что последними словами, произнесенными жизнью над ее бывшим суженым, стали «Отче наш» и что земная оболочка его упокоилась под знаком креста. Однако подобный знак мог означать для нее – в ее тогдашнем расположени духа – лишь суд над ней самой.
Для меня смысл всех этих фактов открылся лишь позже. Вначале я вовсе не знала, что произошло, и, когда бабушка позвала меня к себе, чтобы сообщить мне об этом с глазу на глаз, я отправилась к ней, ни о чем не подозревая. Проходя через переднюю, я услышала смех в тетушкиной комнате. В то время у нас служила молоденькая веселая камерьера, смех которой довольно часто разносился по всему дому. Я решила, что это она смеялась в комнате тетушки, и, так как мне нужно было ей что-то сказать, я открыла дверь. Перед самым распятием прямо, во весь рост стояла тетушка, чего с ней никогда прежде не бывало. Она была совершенно одна; я не обнаружила никого, кто бы мог смеяться, и это очень смутило меня. Тетушка спросила, что мне нужно. Я ответила, что услышала смех и подумала, что это Джульетта; при этом я еще раз окинула взглядом все углы – пустота комнаты показалась мне необыкновенно странной, как будто я внезапно очутилась в темноте. И вдруг меня словно озарило изнутри: я увидела какое-то мерцание в глазах тетушки Эдель, как будто взор ее разорвался, подобно завесе, и сквозь клочья этой мягкой прозрачной пелены на меня устремилось что-то смертельно опасное. Это было мгновенное, как вспышка молнии, прикосновение ее души к моей, первое наше настоящее соприкосновение после долгих недель молчаливого бегства друг от друга и полного несовпадения друг с другом и наших речей, и нашего молчания! И я уже больше не спрашивала себя, кто здесь смеялся: смех, проклятия, ненависть – все это могло здесь жить, и все это жило здесь! Вначале меня словно парализовало, потом в сознании моем мелькнуло: сейчас она сделает что-нибудь страшное со мной или с этим распятием…
Я до сих пор отчетливо вижу, как в ужасе бросилась со всех ног из дома, затем вниз по лестнице старого палаццо и, лишь оказавшись во дворе, в галерее церкви, вспомнила, что направлялась к бабушке. Даже сообщение, сделанное ею через несколько минут со всей осторожностью и нежностью, вначале не совсем дошло до моего сознания. И дело тут не в том, что мой бедный отец, в сущности, всю жизнь был для меня чужим человеком: бабушка во время нашего разговора представила его образ таким ясным, благородным и достойным почитания, что эта чуждость должна была лишь усилить боль. И именно так, с удвоенной болью, я впоследствии и вспоминала о своем умершем отце. Но в ту минуту, вероятно, даже еще более острая и непосредственная боль едва ли могла бы проникнуть в меня достаточно глубоко.
Следующей ночью я уже больше не слышала звука падающих капель крови, а утром камерьера Джульетта, теперь уже и в самом деле выходя из тетушкиной комнаты, удивленно сказала:
– Куда же синьорина могла подевать крест, что висел у нее над кроватью?
После этого я никогда больше не входила в комнату тетушки Эдель, мне было неприятно даже просто проходить мимо ее двери. С тех пор как я в детстве боялась входить в темное помещение, я никогда не испытывала подобного страха. Мне кажется, я ничуть не удивилась бы, если бы однажды вдруг заметила, что тетушкина тень падает в противоположную сторону, и поняла, что это вовсе не ее тень. Впрочем, я ни с кем не делилась этими своими мыслями, так как смутно чувствовала, что они могут стать еще ужаснее, если высказать их вслух. Но Жаннет в конце концов все же догадалась о моем страхе, потому что всегда готова была проводить меня, если я, например, вечером не решалась одна пройти по коридору. А однажды она повесила мне на шею маленькую медаль с изображением Лурдской Божьей Матери [53].
– Сейчас я провожу тебя, ma petite, – сказала она при этом, – но если тебе когда-нибудь вновь станет боязно, а меня не окажется рядом с тобой, прижми эту медальку покрепче к груди. Господу Богу и твоему ангелу-хранителю она вовсе не нужна, чтобы охранять тебя, а тебе она нужна, чтобы ты лучше понимала это. И не бойся показать медальку бабушке; можешь ей сказать, что это я дала ее тебе.
Бабушка, однако, и не собиралась подвергать критике мою медаль, а, напротив, сочла вполне естественным то, что я повесила подарок Жаннет на шею, где ему и полагалось быть. Может быть, ее терпимость была связана с отвращением, вызванным в ней одним событием и именно в те дни причинявшим ей серьезные страдания. Однажды бабушка совершенно случайно обнаружила тетушкино распятие, исчезновение которого так удивило Джульетту, в отдаленном уголке двора. Каким-то загадочным образом очутившееся там, оно лежало под грудой камней, и бабушка увидела его, сильно поврежденное, проходя мимо как раз в тот момент, когда дети извлекли его на свет Божий. Она взяла его и поспешила с ним к Жаннет.
– Должно быть, Эдельгарт сама спрятала там этот священный символ, – сказала она в сильном
