задумчивости покусал перо. Слов в голове теснилось столько, что трудно было выбрать подходящие. Не пиит ведь, капитан флота Его царского величества писал это письмо. С ненавистью Яков глядел на чернильницу. Вот ведь, как садился, складно все в голове выходило, а вывел первые строчки, куда что и подевалось!
С залива доносилась редкая пушечная пальба. То не боевые действия были, бомбардиры флотские пушки на пришедших с реки Воронеж судах пристреливали.
После славного похода в Английский канал экипаж «Садко» в море выходил лишь однажды — принял тайное участие в смотре флота, который государь провел по возвращении из Киева 6 сентября 1706 года у Котлин-острова. Государь лично совершил погружение, из-под воды наблюдая за искусными маневрами флота, и остался доволен слаженностью экипажа «Садко» и умелыми действиями Григория Суровикина, с ловкостию установившего мину под шестивесельным яликом, отчего состоявшийся взрыв разнес ялик в щепы.
Чуть ранее в Петербурге случилось наводнение. Вода в покоях светлейшего князя Александра Даниловича Менши-кова стояла на двадцать один дюйм, по улицам ездили на лодках, и все это продолжалось около трех часов. Раилова, Мягкова и Суровикина наводнение застало в городе, брошенные на помощь горожанам все трое действовали с великим усердием, и Суровикин даже получил благодарность от коменданта Петербурга за спасение пятилетней девочки — дочери дворянина Корсакова. Отец спасенной девицы устроил в честь спасителя добрый прием.
«Разлюбезная моя ласточка Варвара Леопольдовна!» Далее письмо не двигалось. Яков Раилов даже поставил перед собою миниатюру руки художника Чирик-Петровского, дабы вдохновение от созерцания милого лица получить. Лицо Вареньки созерцалось достаточно, а вдохновение не приступало. Да и слова из-под пера выходили такие, что совсем не соответствовали душевному настрою Раилова.
«Милая Варенька!» — начал Яков и, написав сие, принялся со вниманием разглядывать кончик пера. Хороший был еще кончик, новый совсем. А вот не писалось им почему-то.
И Варенька, коию Яков лицезрел в свой последний приезд в отцовское имение, изменилась. Теперь это была прелестная девушка, в достаточной степени усвоившая по-литесы и умело пользующаяся ими, чтобы подчеркнуть свою невинность и кокетство. Такой она Якову нравилась еще больше. Ванька же, чьи мысли были заняты поморскою девицей, только пригубился к маленькой нежной ручке Варвары Леопольдовны, а прежнего пылкого влечения, сразу то видно было, к своей детской любови уже не испытывал.
Отец Вареньки, граф Аксаков-Мимельбах, взаимоотношениям Раилова с дочерью не препятствовал, вид бравого морского офицера, бывшего к тому же любимчиком государя, графу определенно симпатизировал. Поэтому, когда начались вечерние прогулки и воздыхания в беседке над речкою Осетр, граф ко всему отнесся с философским спокойствием и только пускал вослед влюбленной парочке двух-трех дворовых людей — на всякий случай. Уже перед отъездом Яков Раилов в который раз со всею нежностию душевных струн объяснился предмету своей страсти в великой любви, и в который раз изъяснения его были приняты с благосклонностью. Более того, Варенька определенно обещала Раилова ждать в следующий год, чтобы он поговорил с ее родителями и попросил у них ручку их дочери.
«Варенька, душа моя! — начертал на новом листе Яков Раилов. — Судьба определила нам с Иваном еще один дальний поход — опасный и полный трудностей. Если нам суждено сложить живот во славу государя и родимого Отечества, я хотел, чтобы ты знала, милая Варенька, последним словом, что произнесут мои холодеющие уста, будет, несомненным образом, ваше славное и привлекательное для меня имя».
Он поставил жирный восклицательный знак и снова задумался. «С нежностию вспоминаю я наши вечерние прогулки под луной, тот пруд, в которым меццо и сопрано выводили свои божественные трели его обитатели, и поцелуй, которым вы одарили меня в прощальный вечер, еще горит на моих устах…»
В сенях что-то загремело, дверь с шумом отворилась, и вошел в горницу разгоряченный Иван Мягков. Вошел, сел на скамью, посмотрел хмуро на брата.
— Ну что с ним делать? — сказал эдакое и вздохнул. Яков ревниво прикрыл написанное.
— Ты о чем, Ваня? — спросил он.
— Да о Григории нашем! — досадливо двинул скулою Мягков, и усы его пшеничные презрительно скривились. — С купцами на пристани подрался!
Яков медлительно свернул письмецо трубочкой.
— Что ж подрался-то? — с прежним недоумением спросил он.
— А то ты не знаешь! С чего он всегда на рожон лезет?
Девку не поделили гулящую. Купцы хотели честь по чести-в откуп пойти, но ты же Суровикина знаешь! Он сразу — в рыло!
— Крепкие рыла-то у купцов оказались? — со спокойствием поинтересовался Яков.
— Это ты у Суржакова спроси, он нашего Гришку на гауптвахту спровадил.
— Опять, значит, идти и просить за него, — вздохнул Яков. — Туго, брат, что не сдержался.
— Это ты у нас хладомыслием отличаешься, — отозвался Мягков. — У Суровикина, сам знаешь, кровь особая, вольная, вот он у нас из казематов и не вылазит. Кто к коменданту пойдет на сей раз — ты или я?
— Схожу уж, — сказал Раилов. — Тебя пускать — беды ждать, опять сдерзишь, как не раз уже было.
— Как наш государь говаривает, несчастия бояться — счастия не видать! — с насмешкою заметил Иван.
Раилов снова развернул письмо и вложил его в лежащий на столе фолиант с наставлениями по морскому делу.
— Кстати, — сказал он. — Раз уж о государе сказано было, слышал ли ты, что при нем арапчонок объявился? Черен как сажа. Государь его при себе держит. Говорят, русский посланник в Константинополе граф Толстой Петр Андреевич его выкупил из сераля и прислал вместе с иными в подарок Петру Алексеевичу. Абрашкой арапчонка зовут. Смышлен, шельма!
— Значит, к делу приставлен будет. Петр Алексеевич способных людей за версту чует, а неспособных — за две. Помнишь, как он Суркову в чело заглянул, лобик открыл да и высказал; «Ну, этот плох! Однако записать его во флот. До мичманов авось дослужится». И ведь как в воду государь глядел — седьмой годок пошел, а служака Сурков до мичманских званий так и не добрался.
— Разговорчивый ты что-то больно, — заметил брату Яков Раилов. — Что в экипаже-то говорят? Когда в море?
— Скоро, — с уверенностью сказал Иван. — Зря, што ль, маневры у Котлин-острова государь принимал? Шведы опять недоброе задумали.
Пехота пришла под Выборг двенадцатого числа. За милю до Выборга неприятель в двух шанцах при двух пушках остановил русский авангард, но русские шанцы взяли, пушками овладели и неприятеля погнали прочь.
На флоте обсуждали героическое деяние флотских офицеров Скворцова и Сенявина. Вице-адмирал Крейс, согласно указанию государя, направил шесть бригантин к Беркен-Ейланту, чтобы перехватить семь шкут, вышедших от Выборга. Преображенского полку сержант Михаил Щепотнев, бомбардир Автоном Дубасов и флотские офицеры Скворцов и Сенявин на пяти лодках, возглавив сорок восемь солдат, пошли для выполнения приказу, но вместо указанных купеческих судов напали в туман на шведский адмиральский военный бот «Эсперн» и оным с отчаянной храбростью овладели, побив бывших там пять шведских офицеров и семьдесят три моряка. Оставшихся в живых они заперли под палубу. С русской стороны в живых остались Сенявин и четверо солдат.
Петр тела всех погибших препроводил в Петербург и приказал Зотову подгрести их с воинским торжеством.
Славная виктория! Мягков и Раилов досадовали, им-то пока приходилось отсиживаться на берегу.
