— Чего он? — высунулся по пояс Яков.
— Не пойму, — пожал плечами командир подводки.
— …не-е-ер! — снова донесся с берега прерывистый крик.
— Не пойму, — досадливо двинул плечами Иван.
— Что тут не понимать, — сказал, выбираясь на палубу догадливый Яков. — Минер наконец прибыл. Кончились наши игрушки, пора уж и делом заняться!
Глава третья
Минер был из донских казаков и плавал как рыба. Может быть, даже лучше рыбы. Иная рыба жирна да ленива, омута за жизнь не покинет, казак же не таков. Был он невысок, кряжист, черноглаз, волосат и по-южному говорлив. Звали тридцатилетнего минера Григорием Суровикиным, и происхождением он был из тех хозяйственных и храбрых поселенцев, что обосновались в свое время на реке Чир. Казачьи кровя Суровикина угадывались и в прищуре жгучих глаз, и в легкой кавалерийской кри-воногости, и в том, как лузгал он тыквенные семечки, держа руку на отлете и с ловкостью закидывая те семена в рот на довольно большом расстоянии.
Был Суровикин природным балагуром и обожал компании, где сыпал прибаутками и разными забавными историями, не забывая, однако, вовремя опрокинуть чарку и с охоткою закусить. Куда в него лезло, только Бахус мог сказать, да и то с натяжкою. В подводку Григорий Суровикин без штофа не грузился, объясняя это тем, что вода холодна и организм требует сугреву. Мягков по сему поводу ворчал, однако же до времени мирился. Пару раз в Холмогорах Григорий садился за стол со славными своим умением выпить английскими корабельными мастерами и повергал их, доблестные победы над собутыльниками одерживая. Даже Джон Биггз — и тот после возлияний с Суровикиным три дня из дому не выходил, душу причесывал, джином да виски помаленьку отпаивался. А Суровикин уже на следующий день как ни в чем не бывало расхаживал по поселку, от чарочки не отказывался и зазывно помигивал вдовушкам, а увидев Анастасию, усы распушил, как кот, сапоги с особым скрипом надел, и только прямое вмешательство мичмана Мягкова казака малость вразумило. Как ни ловок был Григорий Суровикин, а не, ему с Мягковым тягаться, да и не решился он поперек указаний прямого начальства идти. Тем более что начальство то ему прямо объяснило, что с ним, нахалом, случится и чем дело закончится. Видит Григорий — не в себе человек и в отчаянности от того необычайной, раз по стенке грозится размазать. Он и отступился, ибо приезжим был недавним, и как оно все сладилось у Анастасии с графе-нышем большелобеньким, не знал и не ведал.
Какое его дело? Нырять да мины учиться закладывать. Григорий и нырял. Правда, пока-то без мин подводных. Учился, стало быть. Тому везет, кто умеет.
Странно было видеть казака в обтягивающей тело одежде из нерпичьей шкуры с прослойкой из гагачьего пуха да в кожаной шапке со стеклянными глазами, от которой к подводке отходил длинный пустотелый трос из провощенных и смазанных изнутри гусиным жиром бараньих кишок. Канат этот пустотелый подводился к каморе с секретным артамо-новским составом, выделяющим воздух. Время от времени Яков доливал в камору тайной жидкости, тому способствующей. Только поначалу никто не верил, что Суровикин под Водою дышать сможет. Гребцы даже бились об заклад, через которое время казак задыхаться начнет. А он — дышал. И не сразу, но скоро довольно научился до двадцати минут за бортом находиться. Особенно интересно было из окон подводки наблюдать, как движется казак сквозь воды, листья морской капусты в стороны раздвигая да надоедливых каракатиц размахивая.
Выходил он из подводки следующим образом: сначала в каморке своей скрывался, а когда та таинственным образом водой забортной заполнялась, Григорий открывал люк и, шевеля руками и ногами, выбирался наружу. Далее ему надо было следить за тем, чтобы пустотелый канат его не спутался в движении за бортом, иначе Сурови-кин немедля задыхаться начинал и поначалу даже два раза шапку с себя кожаную сдирал и на поверхность спешил, чтобы воздуха свежего вдохнуть. Сия неловкость в баталии или при тайной высадке на берег, неприятелем занятый, весьма неразумной была.
И все же в плавании казак великим искусником был. Вскоре он в шлеме кожаном расхаживал по дну морскому аки посуху, иной раз даже дразнил обитателей подводки подбирался к круглым оконцам и обломком раковины в оные стучал. Вид у него был странный, словно бы нечистая сила судна, раскорячив руки да ноги, кружила. Гаврилы, оба Николая да Григорий поперва даже весла бросали и принимались истово креститься. Николаи, похоже, были из старообрядцев: угрюмо посматривая вокруг, они упрямо крестились двуперстием. Мичмана молодые на то внимания не обращали, важно, чтобы Николаи гребли с умелостью да усердием, а крестятся уж пусть так, как мать в детстве учила. Главное, чтоб крест на груди был да Спасителя нашего чтили.
В свободное от подводных плаваний время Григорий Суровикин был рыбалкою заядлым. И ведь как, подлец, ловил? Не на уду обычную, не сеткой да неводом, что всем привычно. Нет, Григорий из длинной пеньки смастерил снасть, к которой на тоненьких канатиках десятка три-четыре больших крюков привязал. Странную свою уду завозил Суровикин на лодке и в море ставил, причем крючки его снасти безо всякой наживки были. Опытные поморские рыбалки над ним потешались, де, Гришка, на твои снасти лишь ракушек да губок поймать можно, но когда Григорий в один день вытащил белужку пятипудовую да несколько лососей, длиною до подбородка ему доходивших, то почитай все мало-мальские рыбалки архангельские пришли на это диво смотреть. Некоторые, правда, обвиняли Суровикина, что он оных рыбин другими способами выловил да ночью вплавь на крюки посадил, но Григорий, покуривая трубку пеньковую, что выиграл в орлец у англичан, рассказал всем желающим, что у него на Дону да на Волге только так рыбу и ловят. Идет на уду белужка каспийская, осетр, сомы, а иной раз и носаря поймать можно, из коего любимую уху государя Петра Алексеевича варят. Тут уж и местные рыбалки по рецепту казацкому снасти ладить стали. Завознями их называли.
А Иван Мягков, поглядев, как Суровикин ловко в воде руками да ногами машет, сказал угрюмо:
— Хватит забавами промышлять! Товарищи наши уже в большие чины выходят, а мы все еще куклы ладим да играемся в них! Давай, Григорий, пора тебе уже мины маркеловские осваивать.
— Раз надо… — откликнулся казак, от которого пахло хлебной водкой да свежей корюшкой. — За государя нашего любому супротивнику пасть порву!
По наглому глазу его видно было — такой порвет!
Маркеловская подводная мина представляла собой ядро, у которого фитиль, что у обычной бомбы в полете тлел, был надежно упрятан в разъемном корпусе. В центре ядра находился пороховой заряд, который взрывался, чуть истлевал фитиль, и подрывал пистон. Зажигался фитиль, едва дергалась специальная терочка, выступающая из корпуса. Мина казалась безотказною. Не один десяток их был подорван Григорием — сначала на суше, а потом и под водой близ острова Кий, что в Онежской губе.
Когда-то на берег этого дикого острова выбросило безвестного тогда иеромонаха Никиту Минова, сына нижегородского крестьянина, постригшегося в Соловецкий монастырь под именем Никона. В знак своего спасения Никон водрузил на острове святой животворящий крест. Мало того, основал Никон здесь Крестный монастырь, в котором сейчас жили монахи. Давно уже не было в живых Никона, что когда-то стал ближайшим другом царя Алексея Михайловича и патриархом всея Руси. Но каменная трапезная монастыря, сооруженная после Никона близ Надкладезной церкви, под которой монахи брали пресную воду, выглядела настоящей неприступной крепостью. К трапезной примыкал с востока храм Рождества Богородицы с высокой цилиндрической апсидой. К оной же пристроены были настоятельские кельи и погреба с ледниками. Прямо на берегу зеленела обитая тесом кладбищенская церковь.
На окружающих монастырь голых скалах непонятно как гнездились цветы камнеломок — желтые и коричневые. В расселинах рос ягель, а выше стояли молоденькие ели. Изредка меж камней встречалось гнездо гаги: на гагачьем пуху несколько зеленоватых яиц, величиной с гусиное. У берега на камнях да валунах белели морские желуди. А над всем этим высились сосны, прямые, как корабельные мачты.
Взрывы и высоко вздымающиеся фонтаны воды тревожили монахов. Видно было, как бродят они в черных своих скуфьях, давя выброшенных приливом мидий и морских ежей. Монахи складывали руки
