вооруженных сил. В нем я постарался убедить своих адресатов в том, что участие Турции в кольце опоясывающих Германию союзов является естественным следствием ее опасений за свою безопасность и отражением ее господствующего военного положения в Восточном Средиземноморье. Я закончил этот документ такими словами:
«Нарушение равновесия на юго-востоке является только частью напряженного положения в мире. Однако позиция, занятая турками, и их участие в политической изоляции Германии имеют особенную важность для германской политики. Если албанские дела или проблема Польского коридора приведут к вооруженному конфликту, то при существующем распределении сил между группировками держав он может перерасти в новую мировую войну.
Война 1914–1918 годов доказала, что победить Британскую империю невозможно, не перерезав ее основные транспортные артерии. Ими являются линии коммуникаций с Дальним Востоком и нефтяными источниками, жизненно важными для современной войны. Иными словами, это Суэцкий канал и Персидский залив. Несмотря на то что в последней войне Турция была нашим союзником, наши объединенные усилия не привели к достижению этой цели. При условии, что Турция будет принадлежать к противоположному лагерю, шансы на выполнение подобной задачи бесконечно сокращаются. Турция представляет собой ключ к военной ситуации на Ближнем Востоке. Любая из сторон конфликта, которая лишится возможности использовать ее территорию в качестве базы для своих операций, может автоматически отказаться от мысли о господстве на Среднем Востоке. Поэтому для Германии более чем необходимо сконцентрировать усилия на поддержании мира. Всякая война, навязанная нам империалистической политикой Италии или вызванная нами самими, будет проиграна уже в день своего начала».
Один отрывок из дневника графа Чиано (Cianos Diaries 1939–1942) касается того, что явилось, кажется, единственным непосредственным результатом моего демарша. Чиано получил представления от германского посла в Риме герра фон Маккензена и от синьора Аттолико, итальянского посла в Берлине, привлекающие внимание к турецким опасениям и содержащие предложения о необходимости сделать по этому поводу определенные заявления. Он цитирует Муссолини, который заметил, что турки заслуживают того, чтобы на них напали, хотя бы уже потому, что они этого боятся. Мой меморандум, кстати говоря, вызвал новый конфликт с Риббентропом, который заявил, что я не имею права посылать подобный документ кому бы то ни было, кроме него самого. Мой интерес, однако, заключался в том, чтобы убедить начальников родов войск, что европейская война станет для Германии самоубийством, и снабдить их аргументами для подкрепления этого мнения. Я в свое время воевал в Сирийской пустыне и в Палестине и имел некоторое представление о проблемах, с которыми им придется там столкнуться.
Когда я возвратился в Берлин, то оказался во власти праздника, которым отмечалось подписание германо-итальянского союза. Его детали были согласованы Риббентропом и Чиано в первую неделю мая, а объявление о заключении пакта Гитлер намеревался использовать в качестве ответа на действия западных держав. Вечером после церемонии подписания в рейхсканцелярии был организован великолепный прием, и я решил воспользоваться этим удобным случаем для того, чтобы откровенно переговорить с Чиано. Несмотря ни на что, я по-прежнему надеялся, что Муссолини сможет послужить тормозом и использует свое влияние на Гитлера для того, чтобы предотвратить дальнейшее ухудшение ситуации. Поэтому я в энергичных выражениях повторил для Чиано изложенные мне в Анкаре опасения турок и постарался убедить его в абсолютной необходимости предпринять какие-то шаги для ослабления напряженности. Он выслушал все, что я имел ему сказать, но постепенно приходил во все большее раздражение. Когда я закончил говорить, он коротко извинился и, отчаянно жестикулируя, поспешил к Риббентропу.
Позднее в тот вечер Риббентроп с лицом красным от гнева подошел ко мне. «Чего вы добиваетесь, давая Чиано советы относительно ведения итальянской внешней политики? – спросил он. – Это просто неслыханно. Кто здесь несет ответственность за германскую политику, вы или я? Зачем вы вмешиваетесь в дела, касающиеся нашей дружбы с Италией? Чиано в ярости и очень мне жаловался».
«Я не оспариваю вашу руководящую роль в определении курса внешней политики, – возразил я. – Однако это ни в коем мере не лишает меня права беседовать с итальянским министром иностранных дел о серьезности сложившегося положения. Три недели тому назад вы послали меня в Анкару, чтобы выяснить, возможно ли еще спасти ситуацию на юго-востоке. Я высказал графу Чиано свое мнение в тех же выражениях, что и вам. Если вы полагаете это недопустимым, то я буду вам весьма признателен, если вы немедленно примете мою отставку. Кроме того, я бы хотел добавить, что нахожу ваш тон совершенно неподобающим. Прошу вас запомнить, что я не привык к подобному обращению». Сказав это, я повернулся и отошел прочь.
На следующее утро, когда я размышлял, чего же следует теперь ожидать, прибыл курьер с письмом от Риббентропа, в котором он выражал свое сожаление по поводу резкости нашего вечернего разговора и объяснял свое поведение возбужденным состоянием Чиано. Он приглашал меня на обед и прием, который он устраивал в честь Чиано в своем доме в Далеме, и предлагал продолжить наш разговор там.
Во время этого приема личные отношения были в какой-то степени восстановлены, хотя невозможно сказать, что Чиано принял мои советы близко к сердцу. Он рекомендовал своему послу в Анкаре синьору де Пеппо внимательно следить за мной и, кажется, решил пользоваться упоминанием о моих, как он говорил, «интригах» в качестве одного из средств своего арсенала при возникновении разногласий с Риббентропом.
По возвращении в Турцию я занялся бесконечным обменом визитами с турецкими министрами и со своими коллегами-дипломатами. Важнейшим среди них, с моей точки зрения, являлся министр иностранных дел месье Сараджоглу. Это был человек с очаровательными, открытыми манерами, с которым мне оказалось легко установить тесные личные отношения и получить возможность с полной откровенностью обсуждать любые проблемы. На протяжении всех пяти лет, проведенных мной в Анкаре, я находился с ним в постоянном контакте. Он заслужил мое высочайшее уважение и как человек, и как министр.
Вскоре я также оценил достоинства непременного секретаря министерства иностранных дел Нумана Менеменджиоглу, исключительно способного чиновника, который принес своей стране огромную пользу. Он обладал поистине замечательным чутьем на нюансы дипломатии и имел собственное твердое мнение по всем вопросам европейской политики. Он любил откровенность, и всякое его слово было для него обязывающим. Он с самого начала не делал секрета из того, что Германия Гитлера служила для него источником постоянного беспокойства. Турция была заинтересована в балансе сил в Европе. Она также нуждалась в расположенной в центре Европы сильной Германии, которая могла бы выступать в качестве противовеса для империалистических устремлений Советского Союза и русских умыслов относительно Дарданелл. Этот баланс сил нарушался агрессивной политикой государств оси, причем создавалось впечатление, что каждый из партнеров по этой коалиции поощряет другого. Турция должна была сама заботиться о своей безопасности, особенно потому, что ее обязательства в рамках Балканского пакта требовали от нее оказания помощи любому его участнику, подвергшемуся нападению. Я находился не в том положении, чтобы оспаривать эти доводы, и не пытался защищать действия, которые привели к оккупации Чехословакии. Я уверял его в том, что моей главной заботой является поддержание мира, и это единственная причина, по которой я взялся за свою работу вопреки малоприятному опыту общения с нацистским режимом.
Во время одной из своих первых встреч с месье Менеменджиоглу я описал ему характеры Гитлера и Риббентропа, которого я настоятельно советовал ему навестить во время своего будущего отпуска, который он собирался провести во Франции. Я поступал так в надежде, что ему удастся убедить Риббентропа в необходимости умеренного отношения к Турции. Позднее месье Менеменджиоглу рассказал мне о своей встрече с германским министром. Он и Риббентроп гуляли по саду в сельском поместье последнего, и Риббентроп пытался убедить его отказаться от своего политического курса на союз с западными державами и присоединиться к странам оси. Он, повторяясь, угощал Менеменджиоглу яркими рассказами о соединенной мощи Германии и Италии и об их «воле к сохранению мира». По его словам, единственным желанием Германии было исправление некоторых неприемлых условий Версальского договора. Все это сопровождалось весьма красочными описаниями упадка Британской империи. Однако Менеменджиоглу, совершенно не поддавшийся на его убеждения, был довольно сильно удивлен теми выражениями, в которые было облечено приглашение присоединиться к государствам оси.
