Среди моих коллег-дипломатов меня, без сомнения, больше всех интересовал британский посол сэр Хью Натчбулл-Хаджессен, человек обаятельный и открытый. Он остался бы в моей памяти типичным примером довоенного английского аристократа, если бы в своих мемуарах, «Diplomat in Peace and War», не написал обо мне заведомой и оскорбительной лжи. О моем прибытии в Анкару он пишет: «Германское правительство примерно в течение года старалось заставить турок согласиться на его назначение послом. Вплоть до этой даты [я приехал в апреле] они сопротивлялись, но, даже дав согласие, приняли его без всякого энтузиазма». Такое толкование событий мне непонятно. Я согласился занять предложенный пост только 11 апреля. Запрос турецкому правительству о согласии на назначение меня послом мог быть отправлен самое раннее 12 апреля, всего за четырнадцать дней до моего приезда. Утвердительный ответ турок был получен почти немедленно.
В книге есть еще множество превратных интерпретаций того же рода, однако есть один личный момент, в отношении которого я бы хотел поправить сэра Хью даже спустя столько лет. Примерно в середине августа я пригласил его с женой к ленчу. Это был для меня несчастный день. Незадолго до их появления я получил телеграмму, сообщавшую о смерти моей матери. Было уже слишком поздно, чтобы отменять приглашение, и я предпочел держать эту печальную новость при себе до тех пор, пока наши гости не уедут. Вполне понятно, я был тогда не в лучшей своей форме, и комментарий сэра Хью был таков: «В его обаянии было нечто ужасающе профессиональное». Мне хотелось бы думать, что по крайней мере теперь, с большим запозданием, я смог извиниться за свое тогдашнее поведение.
На следующий день я снова выехал в Германию, чтобы присутствовать на похоронах матери, и обнаружил, что политическая ситуация достигла критической точки. Я сразу же решил добиваться приема у Гитлера. По дороге в Берхтесгаден, куда я приехал 20 августа, я видел, что все дороги забиты марширующими армейскими колоннами. Казалось, мобилизация идет полным ходом. Когда я спросил, насколько серьезны наши разногласия с Польшей и об очевидной подготовке к войне, Гитлер только улыбнулся. Он, кажется, пребывал в наилучшем настроении. «Строго между нами, – сказал он, – сообщу вам о важнейшем событии, которое должно вскоре произойти». И он подробно рассказал мне о своих усилиях по подрыву переговоров британцев и французов о заключении пакта с Россией. «Завтра герр фон Риббентроп вылетает в Москву для подписания пакта о ненападении с Советским Союзом». Эта новость меня просто ошеломила.
Сначала возникла мысль о том, что мир теперь обеспечен. Учитывая, что Россия становится союзницей Германии, Польша будет вынуждена прийти по проблеме коридора к какому-либо разумному соглашению. Имея в активе только британские гарантии и не будучи уверены в русском нейтралитете, поляки не посмеют упорствовать в своем отказе. Я облегченно вздохнул и поздравил Гитлера с грандиозной дипломатической победой. Казалось, что мы вернулись к концепциям Бисмарка, который, рассматривая Россию как главную угрозу свободе Европы, в то же время всегда старался ограничить ее устремления путем достижения с ней некоторого взаимопонимания. Я сказал Гитлеру, что этот пакт укрепит положение Германии в Центральной Европе в значительно большей степени, чем любое применение оружия. В ответ на это замечание он еще раз улыбнулся, не предприняв попытки охладить мой энтузиазм. Конечно, им не было произнесено ни слова о бессовестных планах захватить Польшу и поделить добычу с русскими. Мне неизвестно, как далеко он зашел уже в своем решении пожертвовать Прибалтийскими государствами в рамках пакта о ненападении или насколько разграничение «взаимных сфер влияния» стало результатом переговоров, которые 23 августа Риббентроп провел со Сталиным и Молотовым. Во всяком случае, в секретных статьях подписанного в этот день пакта урегулирование этой проблемы относилось на будущее, когда ее предполагалось по-дружески решить между двумя партнерами. Теперь уже очевидно, что эта сторона переговоров подверглась самому внимательному обсуждению Гитлером и Риббентропом еще до отъезда министра иностранных дел. Столь же очевиден и тот факт, что в своей беседе с Гитлером я был крупно дезориентирован во всем, что касалось его действительных планов.
Ранним утром 21 августа я поехал на аэродром, чтобы проводить Риббентропа. Позднее в газете «Volkische Beobachter» была опубликована наша общая фотография. Без сомнения, именно она породила рассказы о том, что я играл важную роль в переговорах, которые привели к подписанию русско-германского пакта. Сообщали даже, что спустя три дня, на корабле в Босфорском проливе, я встретился с русским послом в Турции, с которым будто бы обсуждал подробности новой дружбы, завязавшейся между странами. На самом же деле я возвратился в Стамбул, все еще уверенный, что все худшее осталось позади, и выразил турецкому правительству мнение, что новое соглашение будет способствовать мирному урегулированию германо-польских отношений.
Я был только далеким и скверно информированным свидетелем драматических событий последних дней августа. Подобно всем прочим, я связывал свои надежды с последним предложением Гитлера по решению проблемы коридора и даже не подозревал, что оно служило лишь прикрытием для давно и тщательно подготавливавшегося нападения. Фатальное решение было уже принято. Из надежных источников известно – Гитлер до самого последнего момента верил в то, что британские и французские угрозы есть не более чем блеф и что ему позволят единолично осуществить свое собственное решение польского вопроса. Что касается меня, то я был уверен – это нападение означает начало второго всемирного конфликта, и, когда Великобритания 3 сентября объявила войну, понял, что она приведет к конечному падению Германии.
Сказанное мной не есть мудрость, проявленная задним числом. Мой доверенный секретарь, фрейлейн Мария Розе, записала в то время в своем дневнике: «Я услышала по радио объявление о начале войны в посольстве в Анкаре, одновременно с самим послом и другими сотрудниками аппарата и потом прошла с герром фон Папеном в сад. Он был необычайно сильно взволнован и казался совершенно разбитым. Я никогда не видела его в таком состоянии, ни в худшие дни июня 1934 года, ни даже после убийства его друга Кеттелера. Я запомнила каждое произнесенное им слово: «Запомните мои слова – эта война станет самым страшным преступлением и величайшим безумием из всего, совершенного Гитлером и его кликой. Германия ни в коем случае не может выиграть войну. От нее не останется ничего, кроме развалин».
Сейчас я должен сам задать себе вопрос, который был поставлен передо мной шесть лет спустя в Нюрнберге: «Что я собирался предпринять?» Даже без документальных доказательств, которые стали доступны позднее, было ясно, что Гитлер спровоцировал войну и вверг Германию в неслыханную катастрофу. Казалось, у меня есть три варианта поведения. Я мог обратиться ко всему миру с горячим протестом, который указал бы на внутреннее моральное ослабление Германии. Для этого мне пришлось бы не возвращаться в Германию и просить убежища в Турции. К тому же такой ход казался бессмысленным. Война показала, что даже самые горячие патриоты, став эмигрантами, оказывались не в состоянии добиться каких бы то ни было результатов для приближения окончания войны и восстановления мира. Я также мог выйти в отставку. Это означало бы для меня необходимость надеть мундир и принять командование полком. Третья возможность состояла в том, чтобы остаться на своем посту в Анкаре, что, казалось, предлагало лучшие шансы на предотвращение грядущей катастрофы. Ответить на вопрос, в каком качестве я могу принести больше пользы – как полковник или как посол, – было очень просто. Анкара являлась ключевым постом для всякого, кто хотел попытаться ограничить конфликт. Я решил оставаться на месте и тем самым подверг себя значительно большим опасностям, чем те, с которыми я мог бы столкнуться, став эмигрантом.
Глава 25
Роковое решение Гитлера
Война, развязанная Гитлером, в один момент изменила весь строй нашей жизни. Мы
