тюрьмы. Поэтому нам на какое-то время не оставалось ничего другого, как вкушать вновь обретенную свободу в своих прежних камерах[207].
Я письменно обратился к британским и французским оккупационным властям с просьбой разрешить мне жительство либо в Гемюндене, где я оставил жену, или в Вестфалии, где меня арестовали. Кроме того, я попросил американскую военную администрацию о выдаче мне охранного свидетельства для проезда к месту назначения. Прошли недели, пока я получил ответ. Местным властям в Вестфалии было дано указание выяснить у местных жителей, согласны ли они на мое возвращение. Местный ландрат, хотя и был социалистом, доложил, что мои старые соседи против этого не возражают. Тем не менее британская военная администрация посчитала вопрос имеющим такое политическое значение, что отказалась принимать самостоятельное решение и переадресовала мою просьбу в Лондон.
У Шахта и Фриче терпения оказалось меньше. Они покинули тюрьму, понадеявшись на совершенно неформальное заверение полковника Эндрюса, и были вскоре вновь арестованы. Мне пришлось перебраться из своей камеры, находившейся между Йодлем и Зейс-Инквартом, в другую, расположенную на верхнем этаже. Оттуда я мог наблюдать, как осужденных, одетых в тюремные робы, с выбритыми головами и часто скованных наручниками, выводили на ежедневную прогулку. 14 октября меня неожиданно перевели в другое крыло тюрьмы. Приближался последний акт трагедии. Несмотря на предпринятые меры безопасности, мы, благодаря тюремному «телеграфу», знали, что ночь 15 октября станет последней. Спать было невозможно. В течение долгих пятнадцати месяцев я делил с моими соответчиками все унижения и непереносимое напряжение тюремного заключения и суда. С некоторыми из них я был едва знаком, но совместно перенесенные испытания связали нас какими-то личными узами. Некоторые из них перед лицом неминуемой смерти сохраняли достоинство. Другие пытались оправдаться, утверждая, что были обязаны повиноваться приказам Гитлера. Представители третьей категории не обладали ни интеллектом, ни силой характера для того, чтобы сохранять перед лицом своих обвинителей позицию, способную вызвать интерес судьи или психолога.
Теперь, когда они должны были заплатить за свои злодеяния, я пытался мысленно обобщить, что же представляли собой эти нацистские лидеры. Были ли они настоящими революционерами, искренне верившими, что национал-социализм является новой эпохальной идеологией, которая способна заменить двухтысячелетнюю христианскую традицию и утвердить в Европе, объединенной под властью Гитлера и его гестапо, новый социальный порядок? Кто-то даже мог надеяться, что хоть один из ближайших соратников Гитлера встанет перед всемирным трибуналом и открыто заявит об убеждениях, которые руководили его действиями. Мне вспомнилось обращение Дантона к французскому революционному трибуналу. Но французы были подлинными революционерами – свойство, которым никогда не обладали германцы. Они всегда оставались – тут годится только немецкое слово –
Из всех них один только Геринг сделал такую попытку, но даже он не произвел запоминающегося впечатления, поскольку тоже пытался оправдаться. Однако в последний момент ему удался финальный жест, и он удалился с подмостков мировой сцены, на которой им поочередно то восхищались, то ненавидели, своим путем. Остальные расплатились сполна. Те, кого не повесили, были переведены в Берлин в тюрьму Шпандау, и до тех пор, пока она остается частично под контролем русских, сомнительно, чтобы мы когда-либо увидели их снова. Те из нас, кого судьба пощадила, должны были снова столкнуться лицом к лицу с реалиями жизни. Я решил покинуть тюрьму, каковы бы ни были для меня последствия.
Нацисты ввели систему повторных арестов людей, оправдание которых обычными судами не встречало их одобрения. Такие же методы баварская полиция продолжала использовать и под самым носом у оккупационных властей. Поначалу меня физически не взяли под стражу, а только учредили за мной полицейский надзор и приказали не покидать Нюрнберга. В разрушенном и переполненном людьми городе мой старый товарищ по службе в уланах, бывший начальник полиции Адам, предложил мне комнату в своем доме. Он был женат на еврейке, которой удалось пережить все нацистские погромы. Теперь она посвятила свое время заботам обо мне с женой и одной из наших дочерей. Мы постоянно находились под охраной полиции.
Мое здоровье было так сильно подорвано, что мне пришлось просить разрешения перебраться в лечебницу, находившуюся неподалеку от Нюрнберга. Когда местные коммунисты прослышали об этом, то стали угрожать исправить ошибку в приговоре Нюрнбергского трибунала и вздернуть меня. Несмотря на то что я настаивал на своей полной невиновности, председатель местного суда по делам о денацификации герр Закс запретил мне переезжать. Меня направили в городскую больницу. Тогда комитет больничных служащих встретился со мной и потребовал, чтобы я немедленно убирался. Больница, заявили они, не предназначена для лечения таких преступников, как я. Главный врач протестовал, но я был вынужден уехать и в конце концов нашел убежище в больнице Святой Терезы, где католические сестры-монахини были хозяйками в своем доме и могли не обращать внимания на беспорядки окружающего мира. Тем не менее у входа по-прежнему дежурил полицейский.
Я не намерен входить в детали дальнейших превратностей своей судьбы. Примерно в середине января 1947 года мне сообщили, что баварский министр по делам денацификации Лориц отдал приказ о немедленном начале моего процесса. Суд состоял из семи членов, из которых двое, причем оба – социал- демократы, были профессиональными юристами, тогда как остальные пятеро представляли демократические партии: один был коммунистом, двое – социал-демократами, один – либералом и последний – христианским демократом. Председатель суда доктор Закс и его заместитель были евреями, которых нацисты лишили своих должностей.
Обвинение главным образом стремилось доказать, опираясь в основном на завещание Гинденбурга, что я принадлежу к самой зловредной из нескольких категорий лиц, которые помогали нацистскому движению и извлекали из этого для себя пользу. Во время процесса Лориц в публичном выступлении в качестве министра по делам денацификации потребовал определить мне максимально возможное наказание – десять лет заключения в трудовом лагере. Суд в конце концов приговорил меня к восьми годам трудового лагеря с конфискацией всего имущества, за исключением пяти тысяч марок, и к пожизненному лишению гражданских прав. Судебные издержки процесса поглотили, в моем случае, почти все остатки моего состояния.
Состояние моего здоровья было таково, что я сначала был помещен в больницу трудового лагеря в Фюрте. Потом, когда ее закрыли, меня отправили в другую лагерную больницу, в Гармиш, однако власти скоро решили, что больница для меня слишком «теплое» место, и перевели меня в знаменитый лагерь в Регенсбурге. Там меня вскоре с заболеванием сердца снова отправили в госпиталь, но мне, благодаря ласковой заботе тамошних сиделок, удалось поправиться. Однажды утром в общественной прачечной на меня напал другой заключенный, прежде служивший в частях СС. Он избил меня до полусмерти, сломал нос и челюсть и разбил губы и брови, так что меня почти без сознания унесли зашивать в операционную. Выяснилось, что этот тип в другом лагере уже нападал на людей и до перевода в Регенсбург содержался в одиночном заключении. Когда его привезли, лагерные врачи попросту не удосужились прочитать его медицинскую карточку. Теперь бандита поторопились упрятать в сумасшедший дом, хотя для меня утешительного в этом было мало. Тем не менее среди заключенных нашелся выдающийся челюстно- лицевой хирург, который довольно скоро привел меня более или менее в форму.
В 1948 году больница в Регенсбурге была закрыта, и меня снова отправили в Гармиш, где благодаря восхитительной природе вид колючей проволоки казался немного менее удручающим. В августе лагерь в Гармише упразднили, в результате чего я в конце концов оказался в лагере Лангвассер под Нюрнбергом. Все эти лагеря находились под надзором американских офицеров из так называемого Особого отдела. Их основной обязанностью, как мне думается, было наблюдение за политическим перевоспитанием заключенных. У меня сохранились крайне неприятные воспоминания о некоторых из этих джентльменов, большинство из которых были американцами первого поколения не англосаксонского происхождения и к тому же имели сильные левые убеждения. Они делали все от них зависящее, чтобы сделать нашу жизнь
