еще более печальной, чем она была и без их вмешательства. В январе 1949 года наконец состоялось повторное слушание моего дела, на котором все время настаивал мой адвокат и которое герр Закс отнюдь не спешил устраивать. Условия на этот раз были совсем иными. Истерическая атмосфера первого процесса сменилась спокойным отношением судьи, который стремился только к выяснению истины.
Следует объяснить, что министр по делам денацификации имел право аннулировать любой приговор, вынесенный на первом слушании или при апелляции. Один из членов суда не оставил у моих адвокатов сомнений в том, что оправдательный приговор будет немедленно обжалован доктором Заксом, который тем временем стал исполняющим обязанности министра по делам денацификации, в результате чего меня немедленно вновь арестуют. Единственный способ извлечь меня из трудового лагеря состоял в том, чтобы удовлетвориться сокращением первоначального приговора. Таким образом мы оказались в необычном положении, вынужденные ходатайствовать только о некотором смягчении приговора, поскольку иначе мне пришлось бы возвратиться в трудовой лагерь и, вероятно, еще годами ожидать нового пересмотра дела. На слушании не без труда удалось избежать моего полного оправдания, в результате чего я хотя и получил свободу, но остался во второй из пяти категорий, на которые подразделялись лица, оказывавшиеся перед этими судами, – был лишен пожизненно политических прав и на пять лет подвергнут некоторым административным ограничениям. Время, которое я уже отбыл в трудовых лагерях, было сочтено достаточным наказанием в рамках первоначального приговора.
Многое уже было написано и не меньше еще напишут по поводу юридического беспорядка, царившего на процессах по денацификации. Их уставы были составлены в то время, когда основой политики союзников по отношению к Германии являлся план Моргентау[209]. В противоречии с обычной юридической практикой всякой цивилизованной страны обвиняемый считался виновным до тех пор, пока не доказывал свою невиновность. Вновь была отброшена традиционная теория
Незадолго до того, как я внес последние поправки в эту рукопись, я с семьей ездил в Бург- Гогенцоллерн, чтобы присутствовать на похоронах последнего представителя германской короны, бывшего кронпринца рейха и Пруссии. Вместе с ним ушли последние остатки целой эпохи германской истории. У меня перед глазами прошла пестрая мозаика семидесяти лет моей жизни. Я размышлял о величии исчезнувшей империи и вспоминал годы борьбы за сохранение ее ценностей и традиций. Мысленным взором я вновь возвратился к полям первой войны, на которых многие миллионы германцев положили за это свои жизни, и с трудом мог поверить, что их усилия были вознаграждены столь скверно.
Корона и то, что она воплощала на протяжении более тысячи лет, – все это было сметено прочь. Гражданская война потрясла страну до самого основания. Нам были оставлены только честь и чувство долга. Наиважнейшей казалась одна задача. Даже посреди политического хаоса необходимо было продолжать выполнение исторической миссии Германии в центре Европы. Вместе с бесчисленным множеством своих современников я посвятил себя достижению этой цели – и в роли не слишком заметного парламентария, и на ответственном государственном посту.
Результатом тогда стал провал, но я, вопреки всему, сохранил веру в предназначение своей страны. Чтобы восстановить Германию как бастион на пути угрозы, надвигавшейся с востока, было необходимо найти какой-то путь для борьбы с социальной напряженностью, массовой безработицей и отчаянием, охватившим молодое поколение. И вновь нас должно было постичь разочарование. Возрождение Германии, объяснимое только ее внутренней верой в некое великое будущее, было направлено по ложному пути и извращено силами зла, представители которого промотали наследие отцов и добрую репутацию страны. Более того, мы разрушили веру в идеалы Запада, которые мы были призваны защищать. Воистину, это был трагический конец.
Когда я только садился за написание этого повествования о своей жизни, я как раз закончил чтение «Исповеди Блаженного Августина». К несчастью, мужество, проявленное им при отыскании причин собственных заблуждений, есть дар, которого лишено большинство обыкновенных людей. Возможно, мои критики запомнят эту мысль. Автобиографии никогда не бывают по-настоящему объективны. Они могут служить только личным вкладом в мозаику современной истории, и грехи наши, проистекшие от действия или бездействия, следует рассматривать на фоне событий своего времени. Хотя я критиковал на этих страницах своих противников, но и для себя также не старался искать оправдания.
Короткий срок человеческой жизни редко покрывает такое множество эпохальных событий, как те, свидетелем которых мне было суждено стать. Мы еще находимся от них слишком близко, чтобы составить непредвзятое суждение о породивших их причинах и о людях, несущих за них ответственность. Тот факт, что Европа перестала играть ведущую роль в мировых событиях, есть следствие долговременного и сложного развития событий, которое невозможно приписать только результатам политики Гитлера. Чрезмерное упрощение оказывает скверное влияние на подлинное понимание истории. Без проведения глубокого исследования социальных противоречий нашей эпохи, с классовой борьбой капитала и труда и ограничением ответственности отдельной личности в огромной массе безымянного народа, нам никогда не понять произошедшего в настоящее время в мире идеологического раскола.
Я описал надежды и планы, занимавшие наше сознание в период между концом Первой мировой войны и появлением на сцене Гитлера. Это время представляет нам печальную картину европейского государственного правления. Страх французов перед Германией в соединении с допотопным пониманием национализма привел сначала к попытке аннексировать расположенные по Рейну области Рур и Саар. Договоры с Польшей и старания организовать Дунайскую конфедерацию, направленные на то, чтобы взять Германию в кольцо, нашли отражение в политике Великобритании, которая рассматривала сильную Францию в качестве лучшего гаранта мира, а не восстановленную в своих правах Германию. И Локарно, и Лозанна свидетельствуют одну и ту же печальную историю о провале попыток достичь решения проблемы на основе подлинных интересов Европы.
Со мной будут спорить, однако, что все сказанное не может до конца объяснить рост движения, которое в итоге завоевало поддержку почти половины германского народа. Нацистское движение было рождено в 1920 году народным отчаянием и уходило корнями в широко распространенное желание противостоять политике Веймарской республики – направленной на буквальное выполнение всех требований победителей – путем создания некой новой формы социального и национального устройства. Его дальнейшие искажения никогда не развились бы, прояви западные державы хоть некоторое понимание психологии и потребностей народа, сознающего свой вклад в историю.
Пусть так, могут ответить представители этих государств. Возможно, Версальский договор заложил основы скверного, непрочного мира, а наша последующая политика отличалась близорукостью. Но разве не правда, что Германия встречала каждую делаемую ей уступку новыми требованиями? Разве не показали германцы свое презрение к любым договорам? Разве не оказались наши опасения тысячекратно обоснованными той комбинацией лжи и обмана, которая привела мир к катастрофе, результаты которой по-прежнему угрожают самому его существованию?
Эти вопросы, поставленные в такой форме, ответа не имеют. Но предпосылки, на которых они основаны, совершенно ложны. В первую очередь следует спросить, почему так мало было сделано для поддержки тех правительств Германии, которые все еще придерживались западных идеалов и глубоко укоренившихся традиций. Затем надо объяснить, почему диктатор получил уступки и признание, которых не могли добиться предшествовавшие ему буржуазные правительства.
Когда будут получены непредвзятые ответы на эти вопросы, возникнет возможность понять феномен, который иначе трудно объяснить с психологической точки зрения. А именно: как могло получиться, что не
