Привязанность

осень своей жизни — полететь вниз, выписывая зигзаги по пути к земле на желтых листьях, как в стихотворении Йейтса об окончании первой любви, где желтые листья падают «подобно тусклым метеорам в темноте».

Появление Джиованы принесло смену времени жизни и для Марка — только, разумеется, он направился в другую сторону. Через нее он вернулся в весну, не в этом состояла вся задумка? Омоложение — длинные ноги Марка изображаются как стебли нарцисса — через его выборочное воссоединение с природным миром в цвету. Почему бы ему не заняться садоводством? Небо приобрело плотную пороховую серость — дождя не миновать, а Джин, как всегда, не взяла зонта. Она взглянула на часы: вполне хватает времени, чтобы переждать.

Она надавила на тяжелые, с медными ручками, двери магазина «Хэтчардс»[44] как раз в тот момент, когда зарядило по-настоящему. После полугода на скудном в отношении печати Сен-Жаке она беспомощно касалась руками колеблемых башен беллетристики, мощных бастионов исторических и биографических томов, стола, стонущего под грудой глянцевых поваренных книг. Бедный Сен-Жак, где лучшим образчиком полиграфии выступает резьба по дереву! Бросив сумку на пол, она взяла тяжелый каравай книги с рецептами и, довольная так, словно оказалась в теплой, пахнущей пирогами кухне, стала листать плотные крупноформатные страницы с яблочными пудингами, кремами и малиновыми запеканками, пока знакомый голос не оторвал ее от этого пиршества.

— Ну, приветик, миссис Хаббард…

Это была Иона Макензи, ее подруга по колледжу Св. Хильды, еще одна «первая в правоведении». Прошло больше двух лет с тех пор, как они в последний раз виделись, тоже кратко и случайно. Иона на вид была все такой же: высокой, стройной, узкобедрой, с черными волнистыми волосами, присобранными посередине длины. На ней была выцветшая джинсовая куртка, отороченная мехом, а в руке она держала большую темно-коричневую кожаную сумку — вещь настолько радующую глаз, что она вполне могла бы сойти со страниц этой роскошной поваренной книги. Разглядывая ее, Джин узрела в ней все соблазны большого города — и легонько затолкнула под демонстрационный стол свою собственную жалкую сумочку.

— Иона! Как здорово, что я тебя встретила, — ты совершенно не изменилась. — Миссис Хаббард: это намек на Старую Матушку Хаббард или просто на то, что она взяла фамилию Марка, в отличие от Ионы, столь неприлично гордящуюся своими корнями? Пусть даже та бывала в Шотландии всего лишь раз в год, на «Хогмэней»[45]. Подавшись вперед над огромной книгой, остававшейся у нее в руках, она поцеловала Иону в щеку и увидела мальчика лет девяти, взбиравшегося на третью ступеньку лестницы и спрыгивавшего оттуда, чего ей теперь ни за что не удалось бы. — Это, должно быть, Роберт, — сказала она, довольная тем, что не забыла имени.

— Вообще-то, это Торин. Номер четыре. Будешь звать на помощь, а?

Номер четыре? Когда же она успела? Джин ощутила, как ее пронзает разряд зависти, подобный электрошоку, болезненный, но очень краткий. Будешь звать на помощь, какое миленькое замечание, раздраженно подумала она, совершенно уверенная в том, что у самой-то Ионы Макензи помощи хоть отбавляй. Досаждала ей и отделанная нутрией джинсовая куртка — «роскошная небрежность», старательное великолепие. Но когда-то они с Ионой были близки, особенно на последнем курсе.

— Торин. Торин! Иди сюда, познакомься со старой подругой мамы.

Значит, все-таки Старая Матушка Хаббард. Иона умна, но для дружбы, как давно решила для себя Джин, чересчур уж склонна к состязательности. Что не имело смысла: именно у нее и развивалась некогда серьезная карьера. Она была успешным адвокатом в Сити, пока наконец не покончила с этим, с ребенком номер три на руках, чтобы посвятить себя школьным делам. «Является ли преступлением закапывать в землю свои таланты?» — таков был один из вопросов, поставленных в их выпускном экзамене по философии нравственности, и все эти прошедшие годы они стремились ответить на него утвердительно. Что-то ответили бы они на него теперь?

— Роберт отправился в Эдинбург — у него, помимо всего прочего, стипендия за успехи в гольфе, даже как-то неловко. Хотя, конечно, Дом без ума от радости, и, что там еще, Катриона говорит, что была первой на вступительных экзаменах — новейшая история, церковь Христова.

— Ничего удивительного — она всегда была способнейшей из способных, — сказала Джин, не желая отсылать в роли мяча новости, касающиеся Вик. Вместо этого она спросила еще об одной выпускнице колледжа Св. Хильды, их подруге Элли Антонуччи, которая ныне была модельером в Нью-Йорке. — Кстати, если об Оксфорде, ты что-нибудь слышала от Элли?

— Не только слышала, но и видела: вместе с ее великолепным карапузом. Да, у нее малыш, ты не знала? Малыш в нашем возрасте, представляешь? Мужчинки на картинке, разумеется, нет. — Иона задрала брови.

Джин слышала, что Элли была в положении, но не знала, чем все закончилось. И теперь самодовольное выражение лица Ионы привело ее в ярость. На мгновение отвернувшись, она попыталась совладать с собой: почему она такая мелочная и невеликодушная, почему не в силах этому противостоять? Иона была хорошей подругой, подругой редкостной — несравненной, но также и равной. Она вспомнила, как долгими вечерами они, сидя на оксфордском крытом рынке с поджаренными сандвичами в руках, страстно спорили о Роулзе в сравнении с Дворкином, о Нейгеле и Денете, о «Языке, правде и логике» и «Анархии, государстве и Утопии»…

Неожиданно, когда Торин спрыгнул с пятой ступеньки, ее кольнуло чувство, которого она не испытывала уже многие годы, то самое, что прежде мучило ее, словно заусеница. Где мой красавец- великан, где мой сын? Даже у работающей на полставки Элли Антонуччи, известной тем, что не выдерживала отношений с мужчинами, имелся наследник. Когда Вик была еще маленькой, а у Джин спрашивали о будущих детях, она отвечала, что «все в руках Божьих» или что «свободных мест нет». Собственно говоря, остальные ее беременности, а их было несколько, обрывались, когда эмбриону не удавалось прикрепиться к стенке матки. Виктория, как выяснилось, была своего рода чудом.

Между тем Торин уже прыгал с шестой ступеньки, заставляя служащих цепенеть от испуга.

— Тори! Торин. Иди сюда сейчас же, — воззвала Иона. Мальчик подпрыгнул и поскакал к ним огромными шажищами, словно Супермен, собирающийся пробежать сквозь невидимую электрическую злодейку, главную из своих врагов. Иона схватила его за шиворот, когда он на манер каратиста вскинул ногу в сторону Джин. — Ты что, хочешь домой и прямиком в постель? — Она буквально оторвала его от пола, держа за шею. — Торин только сегодня выздоровел. Мы собирались пойти в «Фортнамз» за пломбиром.

— Торин, тебе сколько лет, девять? — спросила Джин, подавшись к нему и восхищаясь брешью на месте его передних зубов и разделительным гребнем, шедшим на десне подобно шву, щипками сделанному из пластилина. Торин театрально осел и вздохнул, запрокидывая голову.

— На этой неделе будет семь! — ответила за него мать, прикрывая свою усталость некоей похвальбой, меж тем как мальчик исчез под столом.

— Подумать только! — сказала Джин, понимая, что это звучит так, словно она никогда прежде ни с одним из детей не разговаривала и, вероятно, никого из них не видела.

— Да, он великан. Все они просто монстры, — сказала Иона, подчеркнуто склоняясь к книге, раскрытой в руках у Джин, и фыркая, так же театрально, как Торин, словно застала свою старую приятельницу над «Радостью секса». — М-м-м, — протянула Иона, глядя на роскошный сиреневый силлабаб[46]. — Такое тебе по вкусу?

Джин никогда и в голову не приходило заказывать нечто подобно, не говоря уже о том, что готовить самой этот густой, там и сям пронизанный прожилками напиток.

— Слишком тяжелая, чтобы тащить ее на Альберт-стрит, а уж на Сен-Жак и подавно, — сказала она, опуская книгу на стол. Между ними вынырнула кудрявая черная голова, заставив Джин вздрогнуть.

— Смотри, мама! — крикнул Торин, воздевая сумочку Джин, словно мешок с золотом. — Я нашел смешную старую сумку. Можно, я возьму ее себе?

— Эта смешная старая сумка принадлежит мне, — призналась Джин, — а может, она — это я сама, —