и вышел из дому.
Уже близился вечер, в тяжелых косых лучах солнца аэростат и сам напоминал диковинный цветок: темно-зеленая брезентовая обшивка корзины в черном, блестящем лаком ажурном переплете, а сверху, точно лепестки, — многократно сложенное белоснежное шитье панны Дарины — могучие паруса, крылья.
Полковник огляделся. За красной лентой и дальше, за колючей живой изгородью участка толпился народ. Лица были одинаково белые, плоские — так полковнику показалось. Явились не запылились. Ее вот только нет. Полковник сердито фыркнул, поправил без нужды усы и шагнул к корзине. Топилко спрыгнул через борт.
— Всё як у доктора в кабинете, — сказал он хрипло, обнял полковника и прижался к его щеке своею, перемазанной солидолом. — Держите, Ганнуся на дорожку дает…
Он сунул в руки Грыцюку глиняную четверть с домашней горилкой, обвязанную пергаментной бумажкой. Полковник негромко поблагодарил и забрался внутрь.
Почти тотчас же наружный мир перестал для него существовать: солнце катилось к закату, манивчане затаили дух, а он стоял, чуть расставив ноги, на светлой дубовой палубе своего летучего корабля, и это уже был целиком его мир: сладко пахнущие доски, черный лак, добрые канаты — пеньковые и стальные, крепкая ковка и сварка, надежное шитье и честный самолетный керосин. Полковник несколько раз глубоко вдохнул — самый воздух в машине был уже полон чудес и опьянял не хуже тройной домашней водки. Сквозь это великолепное чувство силы и радости до полковника, однако же, стали долетать звуки извне: манивчане согласным хором выкрикивали одно короткое слово, и полковник, разобрав его, несколько очнулся.
— Речь! Речь! Речь! — кричали люди.
Полковник взобрался на один из ящиков, покрепче ухватился за растяжку левой рукой. В правой он так и держал бутылку от Топилковой Ганны.
— Люди! — начал полковник и сбился, потому что собравшиеся замолчали и обратились в слух. Полковник смотрел на них и видел то чуб, то соломенную дамскую шляпку, то рыжие от табака усы, то чью- то руку с тремя кольцами на тонких пальцах… Глаз он не различал, но все смотрели на него. Откашлявшись, Грыцюк снова начал: — Люди! Соотечественники! Веками ученые мужи все спорили, что за явление такое сия Луна? Сколько догадок было — от смелых до нелепых! И вот нынче я, Гай Грыцюк из Манивцов, пользуясь расчетами лучших мировых умов и благодаря трудам своих рук и… и помощи добрых друзей, ну и вопреки шипению недругов, — тут в толпе зашумели и захмыкали, — собираюсь доподлинно все это узнать и проверить. Десять лет отдал я вычислениям и наблюдениям за нашим ясным месяцем, два года сооружал этот вот аэростат, много преград было преодолено, много трудов положено, а мечтал я об этом с детства. Теперь вот — лечу.
— Ура! — закричали собравшиеся. — Ура нашему полковникууу!!!
— Пан полковник, пан полковник… — Вперед, отчаянно пинаясь, выбрался Кузьма Гоношец, писатель заметок в «Ведомости Манивецкого края». — Для истории! Как зовется ваша дивная летающая машина?
«Дарина», — чуть было не вырвалось у полковника. Но нет, нельзя, ни славы в том бы не стало панне Дарине, да и себе удачи полковник не ждал бы от этого. Скорей бы все осталось позади… внизу…
— Так как же называется? — упорствовал Гоношец.
— Этот аэростат, — раздельно выговорил полковник, — этот аэростат я нарекаю… «Небесной уточкой»!
И, будто так и предназначалось, ударил по стальной растяжке топилковской сулеей. Глина глухо треснула, сильно запахло смородиновым листом. От свежего этого запаха полковник встряхнулся и стал искать, чем бы вытереть руки. «Ветошки я в углу… там… — долетел сдавленный голос Топилко; то ли механику было горько, что полковник летит один, то ли смородиновку было жалко до слез. — Пане Гаю, горелку… горелку на первых порах перекачивайте чуть-чуть, клапан новый, чуете меня?» — не унимался славный железнодорожник. Грыцюк отыскал его взглядом — бледного, мокроусого, кивнул: «Чую» — и достал из кармана спички.
Топилко зря волновался, горелку он отладил на совесть. Когда к запаху смородины примешалась, перебивая его, острая керосиновая струя, полковник снова ощутил себя как бы в молодости, и это было великолепно. Он столько раз садился за рычаги совершенно новых машин, и вот — еще одна, пожалуй что и понадежнее тех, давних; и точно так же манил предстоящий путь.
Уже никого и ничего не замечая, Грыцюк сел в пилотское кресло, специально оборудованное вблизи горелки, и сделал первую запись в бортовом журнале. Когда он дошел до стартовых параметров и приподнялся, чтобы записать положение регуляторов, «Небесную уточку» слегка качнуло.
Манивчане разразились криками. Совершенно не по-геройски морщась, полковник перегнулся через борт — да, несомненный клиренс. «Земля, прощай! В добрый путь!» — вспомнилось ему из детской сказки, и недрогнувшей рукою он отдал причальные концы.
Конечно, стараниями Кузьмы Гоношца было об отлете полковника Грыцюка понаписано немало в самом героическом духе, вроде того, что «он стоял на палубе аэростата, высокий и стройный». На самом деле полковнику было не до стояния на палубе: с самой первой минуты, как только «Уточка» расправила шелковые свои крыла, он тщательно записывал температуру воздуха, расход топлива, скорость и направление ветра, и только на двадцатой минуте — «полет нормальный» — заметил, что вокруг синий простор, привычный смолоду, а все Манивцы — да что там, весь округ можно окинуть одним взглядом. Однако «Уточке» предстояло подняться куда выше, нужно было задраить борта корзины, превратив ее в закрытую гондолу, но прежде полковник решил надеть куртку. Он откинул крышку рундука, и только крайняя теснота помешала ему как следует отпрянуть в изумлении.
В рундуке, свернувшись калачиком, укрытая его меховой курткой, спала панна Дарина.
Никакие слова, пожалуй, не смогут передать в достаточной мере произошедшее затем. Полковник тормошил домоправительницу, панна Дарина кротко улыбалась; полковник дергал себя за усы и клял на все корки неверного Топилку — без его ведома не обошлось, конечно же, в таком предательском деле, а панна клялась, что ни Топилко, ни Ганна знать ничего не знали, что она сама, все сама решила и сделала.
— Но как же вы могли, панна! — восклицал полковник. — Зачем же вы, чорт бы вас… ох, простите, зачем же вы так со мной поступили? Я ж бы…
— Вы ж бы меня и слушать не стали, пан полковник. А стыдиться мне нечего, в моих словах и неправды-то, если подумать, не было. Сказала, что уезжаю из Манивцов, а вы уж сами решили, что одна… А вышло, что с вами.
Полковник только сопел. Дыхание облачком вылетало из ноздрей.
— Вы… вы куртку-то наденьте, панна, — сердито сказал он. — Застудитесь, не хватало еще.
— Не застужусь, — отвечала панна Дарина. — У меня тут кожушок припасен.
Она подала полковнику его одежду, выбралась из рундука и облачилась в кожушок и в вязаную шапочку с наушниками.
— Ох и хитра вы, панно. Ох и хитра… Это ж надо такое… А вот знаете ли вы, что в вас, простите меня, конечно, но не меньше трех пудов весу… и что лишние эти три пуда аэростат мой не понесет? Я его на это не рассчитывал. Эх, панна, не видать мне из-за вашей глупой выходки Луны. — И полковник сердито стукнул по борту.
— Ну вы и не рассчитывали, — сказала панна ласково. — А я так хотела лететь… с вами… что сама и посчитала по вашим же тетрадкам. И от себя немного добавила.
— Чего вы, горе мне с вами, добавили еще???
— А вот же. — И панна Дарина указала вверх, на светящийся розовым дольчатый купол над «Уточкой». — Я женские курсы закончила, а объем сосчитать да поправки внести дело нехитрое. Вот я все и учла, и шелк, и керосин. И заплатила, вы не думайте.
— Да я и не думаю, — пробормотал полковник и сел на ящик с телескопом. — Я уж и думать не могу, все мысли вы у меня повышибли своими расчетами… да керосином, да женским своим, простите уж меня, коварством…
— А хоть бы и коварства немного пришлось приложить, — отвечала уязвленно панна Дарина, — когда по-хорошему бы я вас не убедила. А вы пересядьте, пан полковник, отсюда — надо же занавески
