устраняете все неприятное. Но во время поездки этого сделать будет нельзя, тогда не так-то легко избежать неприятных вещей, начиная с проводников и кончая официантами. Меня бросает в жар, когда я вспоминаю их самодовольные лица. Нет, нет, не увозите меня отсюда. Мне хорошо только здесь, в Гоген- Креммене, Наши гелиотропы внизу на площадке вокруг солнечных часов милее любой Ментоны.
И им пришлось отказаться от этого плана. Даже Визике, возлагавший большие надежды на поездку в Италию, сказал:
– Это не каприз, с этим приходится считаться. У такого рода больных вырабатывается особое чувство – они с удивительной точностью знают, что им хорошо и что плохо. И то, что госпожа Эффи сказала о проводниках и официантах, не лишено справедливости. Нет такого воздуха в мире, как бы целителен он ни был, который компенсировал бы неудобства жизни в гостиницах, раз уж они раздражают. Придется остаться в Гоген-Креммене. И если это не самый лучший выход из положения, то уж, во всяком случае, и не худший.
Его слова подтвердились. Эффи почувствовала себя лучше, немного прибавила в весе (в отношении веса старый Брист был просто фанатиком), стала гораздо спокойнее. Но дышать ей было еще тяжелее. Поэтому она подолгу бывала на воздухе, даже если дул западный ветер и небо покрывалось тучами. В такие дни Эффи уходила в поле или на пойму, но не дальше чем за полверсты от дома; устав, она садилась на слеги и, задумавшись, смотрела на желтые лютики и – красные островки конского щавеля, по которым иногда волной проносился ветер.
– Мне не нравится, что ты бродишь одна, – сказала как-то госпожа фон Брист. – Из наших жителей, конечно, никто не тронет, но мало ли кто заходит сюда.
Эти слова произвели на Эффи довольно сильное впечатление, так как до сих пор она никогда не задумывалась об опасности одиноких прогулок. Оставшись с Розвитой, она сказала ей:
– Тебя брать я, к сожалению, не могу, – ты очень толста, тебе трудно ходить.
– Ну, сударыня, вас послушать, так я ни на что не гожусь. А я еще замуж собираюсь.
Эффи рассмеялась.
– Разумеется! Это еще не поздно. Знаешь что, Роз-вита, я бы хотела ходить на прогулку с собакой. Но не с такой, как у папы. Охотничьи собаки ужасно глупы и ленивы – не двинутся с места, пока охотник или садовник не снимет с полки ружье. Знаешь, я часто вспоминаю Ролло.
– Ничего даже похожего на Ролло здесь нет. Правда, я этим не хочу сказать ничего плохого о Гоген- Креммене, он очень хороший.
Дня через три или четыре после разговора Эффи с Розвитой Инштеттен вошел в свой кабинет на час раньше, чем он это делал обычно. Его разбудило сегодня яркое летнее солнце; почувствовав, что ему не заснуть, он встал и принялся за работу, давно уже ожидавшую своего завершения.
Сейчас уже было четверть девятого, и он позвонил. Вошла Иоганна с подносом в руках, на котором, кроме завтрака и газет «Крейц-Цейтунг» и «Норддейче Аль-гемейне», лежало еще два письма. Он прочитал адреса и по почерку сразу узнал, что одно от министра. А другое? Почтовый штемпель был неразборчив, а слова-«его высокоблагородию господину барону фон Инштеттену» свидетельствовали о блаженном неведении общепринятых правил. Об этом говорили и незамысловатые каракули почерка. Но домашний адрес был указан удивительно точно: «В. Кейтштрассе, 1-е, третий этаж».
Инштеттен был достаточно чиновником, чтобы сначала вскрыть письмо его превосходительства. «Мой дорогой Инштеттен! Рад сообщить Вам, что его Величество соблаговолили подписать Ваше назначение. Искренне поздравляю Вас». Инштеттена обрадовали любезные слова министра, пожалуй, даже больше, чем само назначение, ибо к восхождению по ступенькам служебной лестницы он стал относиться скептически с того самого злополучного утра, когда Крампас, прощаясь с ним навсегда, посмотрел на него взглядом, который, видимо, вечно будет стоять перед ним. С этих пор он начал ко всему подходить с новой меркой, стал на все смотреть другими глазами. Ведь, собственно говоря, что такое награда? Не раз вспоминался ему в последние безотрадные годы полузабытый министерский анекдот о Ладенберге-старшем[110], который, получив, наконец, после долгого ожидания орден Красного орла, с ненавистью швырнул его в ящик стола и сказал: «Лежи, пока не станешь Черным». Вероятно, потом он превратился и в Черный, но, видимо, опять слишком поздно, так что радости награжденному, наверное, он опять не принес. Да, всякая радость хороша вовремя и при соответствующих обстоятельствах; то, что доставляет удовольствие сегодня, завтра может потерять свою цену. Сейчас, прочитав письмо министра, Инштеттен особенно глубоко почувствовал это. И, хотя он был весьма чувствителен к наградам и к проявлению благосклонности вышестоящих (вернее, был когда-то чувствителен к ним), сегодня ему было ясно, что все это одна только блестящая видимость и что так называемое «счастье», если, вообще говоря, оно существует, есть не что иное, как видимый миру блеск, за которым нет ничего настоящего.
– Счастье, если не ошибаюсь, заключается в двух вещах: во-первых, в том, чтобы занимать подобающее место (а какой чиновник может сказать это о себе?), а во-вторых, в мерном ходе повседневной жизни, то есть в том, чтобы не жали новые ботинки и чтобы удалось хорошо выспаться. И если семьсот двадцать минут двенадцатичасового дня прошли без особых неприятностей, можно говорить об удачном, счастливом дне.
В таком мрачном настроении Инштеттен был и сегодня. И вот он взялся за второе письмо. Прочитав его, он провел рукой по лбу и вдруг с болью почувствовал, что счастье есть, и у него оно было, и что теперь его нет, и оно уже никогда не придет.
Вошла Иоганна и доложила:
– Тайный советник Вюллерсдорф. – А Вюллерсдорф уже стоял за ее спиной на пороге.
– Поздравляю, Инштеттен.
– Вашим поздравлениям я верю. Других мое назначение только разозлит; впрочем...
– Впрочем? Уж не собираетесь ли вы и в такой день заниматься язвительной критикой?
– Нет, не собираюсь. Меня, правда, трогает милость нашего кайзера, а еще больше благожелательное отношение ко мне господина министра, которому я стольким обязан...
– Но...
– Но я разучился радоваться. Скажи я это кому-нибудь другому, нашли бы, что это рисовка. Но вы, вы все понимаете. Посмотрите, какая здесь везде пустота. Когда в комнате появляется Иоганна, наше так называемое «сокровище», мне становится не по себе. Ее «сценический выход», – и Инштеттен передразнил ее позу, – ее смешная игра плечами и грудью, игра, которая, очевидно, на что-то претендует, не то на все человечество, не то на меня одного, – все это настолько жалко и нелепо, что можно было бы пустить себе пулю в лоб, не будь это так смешно,
– Дорогой Инштеттен, и в таком настроении вы приступите к новой должности министерского директора?
– Ах, вот что! А разве может быть иначе? Да, прочтите это письмо, я только что его получил.
Вюллерсдорф взял письмо с неразборчивым штемпелем, позабавился «его высокоблагородием» и, подойдя к окну, стал читать.
«Милостивый государь! Вы, наверное, удивитесь, что я Вам пишу, но это все из-за Ролло. Аннхен сказала нам в прошлом году, что Ролло стал очень ленивый. Но нам здесь эту будет неважно, пусть его ленится, сколько захочет, даже чем больше, тем лучше. А госпоже очень хочется, чтобы он жил у нас. Когда она идет в поле или на пойму, она говорит мне всегда: «Знаешь, Розвита, я стала бояться одна, а провожать меня некому. Хорошо бы, если бы со мною был Ролло! Он ведь тоже не сердится на меня. Это все предрассудки, будто животные на такие вещи не обращают внимания». Так сказала сама госпожа. Больше я не знаю, о чем мне писать, только попрошу Вас, передайте привет моей Аннхен. И Иоганне, конечно. Ваша верная служанка Розвита Гелленгаген».
– Да, – сказал Вюллерсдорф, складывая письмо. Она стоит выше нас.
– Я такого же мнения.
– Очевидно, это и является причиной того, что сегодня вы все подвергаете сомнению.
– Вот именно. Но это у меня уже давно в голове. А сегодня эти простые слова с их вольным, или, может быть, невольным обвинением совершенно вывели меня из равновесия. Да, все это меня мучит давно. И я не вижу выхода из этого положения. Я уже ни в чем не нахожу удовольствия. И чем больше меня награждают, тем больше я понимаю, что все это пустяки. Жизнь моя непоправимо испорчена, и я все чаще
