— Нет, — сказал Ситроэн.
— Нет, — сказал Жоэль.
— Ну, ради меня, — взмолилась Клементина.
— Нет, — сказал Ситроэн.
— Нет, — сказал Жоэль.
— Тогда я заплачу, — предупредила Клементина.
— Ты не умеешь, — презрительно изрек Ноэль, спровоцированный на эту необычную многословность наглым материнским заявлением.
— Что? Я не умею плакать? — возмутилась Клементина.
Она разрыдалась, но Ситроэн быстро привел ее в чувство.
— Нет, — сказал он. — Ты не умеешь. Ты делаешь «у-у-у». А мы делаем «а-а-а».
— Ну, тогда а-а-а! — заныла Клементина.
— Не так, — сказал Жоэль. — Слушай.
Прочувствовав ситуацию, Ноэль выжал слезу. Жоэль, не желая уступать брату, заплакал в свою очередь. Ситроэн никогда не плакал. Он только грустил. Может быть, даже тосковал. Клементина испугалась.
— Вы что, плачете по-настоящему? Ситроэн! Ноэль! Жоэль! Перестаньте же! Деточки мои! Да что с вами такое? Что случилось?
— Противная! — жалобно проскулил Жоэль.
— Злая! — злобно взвизгнул Ситроэн.
— Йя! — завопил изо всех сил Ноэль.
— Деточки мои дорогие! Да нет же! Ничего страшного, я ведь пошутила! Вы меня с ума сведете!
— Я не хочу пюре, — сказал Ситроэн и вдруг заревел.
— Не очу! — вторил Ноэль.
Выходя из себя, Жоэль и Ноэль забывали говорить правильно и начинали по-детски лепетать.
Сбитая с толку Клементина бросилась их ласкать и целовать.
— Мои ангелочки, — затараторила она. — Ну и ладно, с этим пюре. Съедим потом. Не сейчас.
Все прекратилось как по волшебству.
— Пошли играть в корабль, — предложил Жоэлю Ситроэн.
— О! Да, в корабль, — обрадовался Жоэль.
— В корабль, — подытожил Ноэль. Они отодвинулись от Клементины.
— Оставь нас, — сказал Ситроэн. — Мы будем играть.
— Я вас оставляю, — промолвила Клементина. — А если я останусь с вами и немного повяжу?
— В другой комнате, — разрешил Ситроэн.
— В другой, — повторил Жоэль. — У, корабль!
Клементина вздохнула и скрепя сердце вышла. Как ей хотелось, чтобы они оставались ее малышами, ее очаровашками. Совсем как в первый день, когда она кормила их грудью. Клементина опустила голову и погрузилась в воспоминания.
III
— Чу! Чу! — шикнул Жакмор. — Ты меня сбила. А как все хорошо складывалось. Отныне я буду говорить о себе в третьем лице. Это меня вдохновляет.
Он все шел и шел. По обе стороны дороги изгородь по-зимнему укуталась гагачиным пухом (гагачи — птенцы гаг, как аристократичи — дети аристократов), и все это маленькое гагачье, набившееся в кусты боярышника, чтобы поклевать себе пузо, казалось скоплением сугробиков из искусственного снега. Холодные зеленые канавы, залитые водой с лягушками, томились в ожидании юльтабрьской засухи.
«Я совсем доконался, — продолжал Жакмор. — Это место меня доконало. Когда я здесь только появился, я был молодым энергичным психиатром, а теперь я по-прежнему молодой, но совершенно не энергичный психиатр. Отличие, несомненно, разительное. А все из-за этой поганой деревни. Этой чертовой гнусной деревни. Воспоминание о первой ярмарке стариков теперь меня веселит. Скрепя сердце я отвешиваю затрещины подмастерьям и уже отыгрался на Сляве, чтобы не чувствовать своей вины. Ладно! Теперь все. Я активно примусь за работу». Все это говорил себе он, Жакмор. И чего только в голову не придет, просто невероятно, всего и не передумаешь.
Дорога стонала под ногами Жакмора. Шипела. Чавкала. Урчала. Хлипчала. В небе каркали живописные вороны, но их было не слышно, так как психиатр находился с подветренной стороны.
«А как может быть, — внезапно подумал Жакмор, — что здесь совсем не рыбачат? Море же рядом, а в нем полно крабов, ракопедов и прочей чешуйчатой снеди. Почему же? Почему же? Почему же? Причала нет, вот почему!»
Он так обрадовался найденному ответу, что сам себе любезно улыбнулся.
Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее. Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол — не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве. Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: «В сле-дующий-пятно-разпятно-ты-да-пятно-шь-пятно- больше молока-пятно-пятно-пятно».
Жакмор тоскливо покачал головой. Он так и не смог к этому привыкнуть. Подмастерья еще куда ни шло… Но животные — нет. Он бросил табличку. Летающая живность уже успела пожрать глаза и нос проштрафившейся коровы; морда — что раковая опухоль. Обхохочешься.
«Опять Сляве достанется, — подумал он вслух. — Попадет, как всегда, ему. За что он и получит золото. От которого никакой пользы, поскольку он ничего не сможет на него купить. А значит, только оно и ценно. То есть бесценно».
Шел Жакмор, тропа бежала.
Мозг искал без сентиментов
Кучу разных аргументов
В пользу истинной природы
Драгоценного металла.
«Ну-ка, ну-ка, — сказал себе Жакмор. — Ко мне вновь возвращается былое красноречие. Хотя суть последней сентенции была начисто лишена интереса, поскольку Слява оказался механически введенным в ситуацию, при которой его золото ни с чем не рифмуется. А потом, какое мне дело до золота, разве что еще сотня метров пройдена».
Показалась деревня. Красный ручей, по которому фланировала в поисках отбросов лодка Слявы. Жакмор окликнул его. Когда судно подплыло к психиатру, тот запрыгнул на борт.
— Ну? — радостно спросил он. — Что нового?
— Ничего, — ответил Слява.
Жакмор почувствовал, как формулируется мысль, подспудно отягощавшая его разум с самого утра.
— Может, мы пойдем к вам? — предложил он. — Я бы хотел задать вам несколько вопросов.
— Хорошо, — согласился тот, — давайте. Почему бы и нет? Прошу прощения!
Он резко — словно подброшенный невидимой пружиной — выпрыгнул из лодки. Тяжело дыша и дрожа от холода, он с трудом подплыл к какому-то куску и ловко схватил его зубами. Оказалось, что это довольно маленькая отрубленная кисть. Испачканная чернилами. Он залез в лодку.
— Ишь ты, — сказал он, рассматривая добычу, — сорванец Шярля опять не выполнил задание по чистописанию.
IV
«Меня уже просто воротит от этой деревни», — промолвил Жакмор, разглядывая себя в зеркале. Он только что постриг бороду.
V
Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего
