Я имею дело только с конкретными вещами. Говорят, что бог кроется в деталях. Я должен выявить уникальные свойства персонажа, чтобы потом создать иллюзию, которая безоговорочно покорит его. Если относишься к людям таким образом, то никому не приклеиваешь ярлыков. Если же не делаешь этого, значит, ходишь в шорах. Понимаешь? Дьявол кроется в деталях.
Я это прекрасно понимал, и, хотя благодаря усердному чтению слова, которые он употреблял, были мне знакомы, даже в пятнадцатилетнем возрасте меня поразило, что он ни разу не сказал о безнравственности всего этого. Шелл, казалось, никогда не оперировал категориями нравственности, — только соображениями целесообразности и нецелесообразности. С его точки зрения, предрассудки не были злом, а лишь мешали бизнесу.
Я спросил его, чем он собирается удивить Паркса.
— Про Паркса можно сказать, что он так и не вырос из детского возраста, а потому, мне кажется, тут нельзя пережимать. Я подумываю о левитации, каких-нибудь эффектах, связанных с бабочкой, и — заимствуя твою вчерашнюю идею — я подумал, что мы могли бы попробовать Антония в роли его матушки.
— Но ему для этого придется встать на колени, — рассмеялся я.
— Именно, — ответил Шелл, улыбаясь при этой мысли. — А почтенная миссис Паркс — что она должна будет сказать сыну? Подумай-ка хорошенько, как она могла бы к нему обращаться? Что он хочет от нее услышать?
Я подумал немного и сказал:
— Отругает его как следует.
Шелл надавил на клаксон.
— Ты становишься в этих делах таким экспертом — жуть берет.
— Ты хорошо разглядел фотографию старушки? — спросил я.
— Ее образ запечатлелся в моей памяти. Аль Капоне[9] в румянах и парике, только без сигары.
— Я думаю, матушка Паркс может предложить повышение для Исабель.
Шелл кивнул.
— Антонию придется начать разрабатывать фальцет.
Добравшись до дома, мы обнаружили будущую матушку Паркс за кухонным столом. На нем была майка, и его громадные татуированные бицепсы можно было видеть во всей их устрашающей красе. Услышав нас, он поднял глаза, и мы увидели, что он плакал.
— Не хочется огорчать вас, ребята, — сказал он, — но мне недавно позвонил Салли Кутс. Говорит, что Морти сыграл в ящик. Разрыв сердца. Его нашли дома.
Я посмотрел на Шелла — из него словно воздух выпустили. Из меня тоже. Шелл снял шляпу, положил ее на стол, выдвинул стул и сел. Я сделал то же самое с моим тюрбаном и сел рядом. Он просто смотрел перед собой, а у меня слезы покатились из глаз. Мы долго сидели за столом в молчании, словно собирались начать сеанс.
Наконец заговорил Антоний:
— Морти был настоящий ас, черт бы его драл.
— Джентльмен и профессионал, — отозвался Шелл. — Таких трюков с веревкой я ни у кого не видел. Эта смерть — конец целой эпохи.
Я вытер глаза и спросил:
— А кто взял Вильму?
— Салли сказал, что змея тоже померла, — наверно, не выдержало сердце, когда увидела, что Морт умер. Они были как два пальца на одной руке. Салли сказал ему недавно, что, если с ним что случится, он хочет, чтобы ты взял Вильму, вроде как ты его протеже.
Вообще-то он имел в виду «протеже». Именно от Мортона Лестера я узнал все о том, как быть свами.
В 1929 году, когда экономика начала падать в пропасть и жизнь для нелегалов в Штатах стала совсем невыносимой (граждане считали, что те занимают их рабочие места), Шелл и Антоний опасались, что могут меня потерять. К 1930 году мексиканцев уже отлавливали представители правопорядка и «репатриировали» за линию границы. Шелл тогда подумывал, не усыновить ли меня, но для этого нужно было сначала обнародовать мой нелегальный статус. Печальные веяния того времени не позволяли ему пойти на этот шаг, а потому он решил найти другой способ.
Шелл сказал мне тогда, что как-то вечером сидел в Инсектарии, читая недавно купленный трактат 1861 года авторства знаменитого британского натуралиста Генри Уолтера Бейтса.[10] Бейтс рассуждает о способности определенных амазонских видов бабочек к мимикрии. Если верить ему, в некоторых случаях бабочки, особенно желтая или оранжевая дисморфия, которую хищники находят весьма вкусной, способны изменять свою внешность по образцу менее вкусных видов, и в первую очередь геликонии.
Именно в ходе размышлений над этим трудом Шелла осенило: нужно изменить мою национальность. К тому времени я уже прожил у него достаточно, чтобы подыскать для меня роль в его бизнесе. И Шелл придумал ее — роль мистического помощника, одно присутствие которого увеличивало шансы на встречу со сверхъестественным.
Тогда он сформулировал это так:
— Цвет твоей кожи мы не в силах изменить, а потому изменим твое место рождения. Начиная с этого дня ты будешь индусом.
— Но я понятия не имею, кто такие индусы и что они делают.
— Верно, — согласился он. — Но этого не знает и никто другой. Может, им придет в голову Гунга Дин,[11] или смуглый человек на спине слона, или — если тебе удастся сыграть эту роль — свами в тюрбане, одно присутствие которого стирает границу между жизнью и смертью.
— Неужели люди поверят?
— Диего, был такой знаменитый китайский маг по имени Чань Линь Су. В его программе был трюк под названием «Ловля пуль». Пистолеты заряжались двумя пулями, которые помечали зрители. Два снайпера из углов сцены стреляли в Су. Раз за разом он ловил эти пули на китайскую тарелку. Однажды — на восемнадцатом году исполнения трюка — в пистолете что-то сломалось, и он выстрелил по-настоящему. Пуля попала прямо в Су, и он, смертельно раненный, рухнул на сцену. Его доставили в больницу, и там обнаружилось, что он вовсе и не китаец, а некто Уильям Э. Робинсон. Никто даже не подозревал этого, потому что Су слишком часто говорил по-китайски. А может, это был и не китайский, а просто тарабарщина. Но у Су был восточный костюм, прекрасные декорации и приспособления, хороший грим.
Я никогда по-настоящему не задумывался, что от меня потребуется для перевоплощения в свами, да, откровенно говоря, меня это и не волновало — страшно хотелось участвовать в сеансах. Но я вынужден был признаться Шеллу:
— Я не знаю, с чего начать.
— Предоставь это мне.
Он направился прямо в свой кабинет и позвонил оттуда по телефону.
На следующее утро мы с Антонием сели на поезд из Порт-Вашингтона до Ямайки, а там пересели на поезд до Кони-Айленда. Поздним утром мы добрались до ворот Пятицентовой империи[12] у моря. Я там прежде никогда не бывал, а Антонию это место было знакомо. Оглянувшись, он заявил:
— У этого местечка довольно захудалый вид. Я помню его в прежние времена. Какое оскудение. «Роняй и ныряй», «Красный дьявол», гонки Бен Гура, Хула-Хула Лэнд и обед у Стубенборда. Господи Иисусе, это теперь чистая помойка.
Мы прошли по Бауэри[13] до Мирового цирка Сэма Вагнера.[14] Антоний дал мне два десятицентовика, велел зайти внутрь и найти Чандру.
— Он знает, что ты должен прийти, — сказал Антоний.
— А ты со мной не пойдешь?
