энергии, потому что она и есть самая суть жизни. Я прекрасно знал, что ей нельзя противиться. Поэтому я сел перед мольбертом с сигаретой и рюмкой, созерцая физические особенности выбранной мной позы.
Мне словно по наитию пришло в голову изобразить женщину начиная с колен, чтобы ее икры и голени исчезали в тени. Она чуть согнулась в талии, правая рука выброшена вперед, а левую она держит таким образом, что ее кисть находится на уровне плеча. Груди — не уплощенные, а слегка отвисшие. Голова немного повернута в сторону и наклонена, хотя и не так подчеркнуто, как у Уоткина, когда он, притворяясь слепым, прислушивается, чуть приподняв подбородок. Миссис Шарбук будет смотреть в сторону и улыбаться, но не озорно, а как девочка, которая удачно залакировала снежинку для своего отца.
Наконец я отправился в постель и проспал несколько часов. Было еще слишком рано, но страсть к работе не давала спать. Я бы не стал даже завтракать и немедленно вернулся к холсту, но тот еще не просох, поэтому я отправился поесть к Греншоу. Поглощая рагу и яичницу, я читал статью в газете о коллапсе экономики, об отрицательном отношении Кливленда[49] к «свободному серебру» [50], которое в конечном счете привело его к поражению на выборах, и о так называемой Антисалунной лиге, которая, спаси нас Господи, выступала за наложение запрета на алкоголь. Я вдруг понял, что, подпав под влияние миссис Шарбук, оказался за собственной ширмой, которая отделила мое сознание от событий, происходящих в мире. Я сидел без дела, пил кофе без меры и болтал с миссис Греншоу. Прошло два часа, я наконец расплатился и пошел домой.
Мне следовало подождать еще несколько часов, прежде чем садиться за работу, но мне хотелось как можно скорее снова погрузиться с головой в тот вневременной транс, который охватывает меня, стоит взять в руки кисть. Вернувшись в мастерскую, я проанализировал свой план атаки. Я улыбнулся перспективе провести весь день с плотью миссис Шарбук, потому что, если не считать волос, глаз и окружающей ночи, именно это и было сутью портрета. Я не хвастаюсь, когда говорю, что я — мастер изображать материю, ее складки, мириады ее морщинок, текстуру бархата, гладкое сверкание шелка. Делясь впечатлениями о моих картинах, люди часто в первую очередь говорили мне об одежде персонажей и только потом — о выражении лица или общем сходстве с оригиналом. Но теперь, отказавшись от одежды в пользу обнаженной натуры, я почувствовал пьянящую свободу. Я написал тысячи картин с обнаженной натурой, но ни одна не была похожа на эту, и перспектива работы над ней вдохновляла меня в откровенно чувственном смысле.
С чего же начать, как не с глаз? Для изображения внешнего колечка радужки, конечно же, потребуется жженая сиена, но когда дело дошло до настоящего цвета глаз, мне пришлось остановиться на минуту и припомнить свое видение. В это мгновение я услышал стук в дверь. Я знал, что это, видимо, Саманта, но как я мог впустить ее сейчас? Я вышел в гостиную и выглянул в щель между занавесями. Скрытый от глаз Саманты, я видел ее на ступеньках крыльца в длинном зимнем пальто и шерстяной шапочке. Ее появление не входило в мои планы. «Скорее всего, она будет звать меня куда-нибудь», — подумал я. А когда она увидит, насколько продвинулась работа над портретом, от меня потребуется масса всяких извинений. Она постучала еще раз, и, когда я не ответил, выражение ее лица изменилось: едва заметное движение бровей и губ, и вместо обычной добросердечности появилась легкая грусть. Она явно понимала, что я знаю о ее приходе. Я еще ни разу не закрывал перед нею дверь. Наконец она повернулась и медленно побрела по улице. Прежде чем исчезнуть из виду, она бросила взгляд через плечо, и я увидел в ее глазах выражение, свойственное побитым собакам. Сердцем я ринулся к двери, но телом остался на месте.
Непонятно для чего я отдал миссис Шарбук глаза Саманты — горестный взгляд, тот же цвет, приглушенное сверкание, а в прищуре век передал печаль об утрате. Когда я завершил эту малую часть портрета, весь проект обрел реальные очертания, которые толкали меня вперед, вселяя в меня чувство растущей уверенности. Казалось, в процессе своего создания женщина следит за мной с портрета. Временами, когда зернышко сомнения стопорило механизм моего воображения, я смотрел в эти глаза, ища в них одобрения или намека на то, в каком направлении двигаться дальше.
Как я уже сказал, мне хотелось, чтобы тело сияло, и, хотя я знал, что этот эффект в первую очередь достигается с помощью разнообразных покрытий и лаков, которые я намеревался наложить в процессе передачи и завершения фигуры, кожу следовало изобразить светлее, чем обычно. С этой целью я смешал в привычных пропорциях кадмий светло-желтый и кадмий красный, но увеличил порцию титановых белил. И немного лазурной синей — как уступка ночи и луне.
Должно быть, прошло немало времени, хотя я вовсе не чувствовал его хода. Отойдя наконец от портрета, я понял, что наступила ночь, и в какой-то момент (убей бог, не помню, в какой) я включил электричество и затопил камин. По старой привычке я налил себе выпивки, закурил сигарету, сел перед мольбертом обозреть свои труды. Работы еще было непочатый край, но характер и вид фигуры, стоящей передо мной на холсте, были уже определены. Я с радостью видел, что эффект сновидения, эффект ее появления из ночи пока действует, и мог предсказать, как усилит его лакировка. На сегодня это был мой лучший портрет, если не моя лучшая картина вообще.
И опять, прежде чем отправиться в постель, я дождался, когда лихорадка творчества перестанет волновать мою кровь. Оказавшись в кровати, я тут же уснул. Последняя моя мысль была не о портрете, а о Саманте, уходящей от меня.
ШЕНЦ МАКОВОЙ ГОЛОВКИ
Меня разбудил скрип половиц. Я открыл глаза — в комнате царила темнота. Опершись на локоть, я напряженно вслушивался в тишину, пытаясь понять, не был ли этот шум частью сна. Он больше не повторился, но, когда мой пульс пришел в норму, я услышал другой — более тихий шум из коридора перед моей комнатой. Как только мои глаза привыкли к ночному мраку, я понял — то был звук человеческого дыхания. В дверном проеме виднелась фигура. Но ничего больше о нежданном госте сказать было нельзя.
— Саманта? — спросил я.
Ответа не последовало, и сердце мое забилось сильнее.
— Кто там? — сказал я и взялся за одеяло, чтобы сбросить его с себя.
— Не двигайтесь! — раздался голос.
Я узнал его — тот же голос я слышал и в ложе театра.
— Шарбук, — сказал я, — что вам надо?
Руки мои задрожали, а все тело от страха ослабло.
— Я держу вас под прицелом. Так что лучше уж вам оставаться на месте.
— Вы что — пришли меня убить? — спросил я, ожидая в любое мгновение услышать звук выстрела.
— Пока еще нет. Но может быть, это случится скоро. Я пришел сказать вам, что ваша картина — одна большая ошибка.
— Вы видели ее?
— Сплошное распутство, мистер Пьямбо.
— Классическая поза.
— Черта с два. Но в любом случае изображенная вами женщина — не моя жена.
— Вы ее видели?
— Я ведь ее муж, вы, идиот.
Я не сдержался:
— И в чем же моя ошибка?
— Вопрос в другом: в чем ваша правота? Я позволил себе добавить к картине несколько штрихов. Что же касается наброска, то пепел от него вы найдете в камине. Я дам вам одну наводку. — В этот момент он шевельнулся, и я разглядел смутные очертания пистолета в его руке.
— И что вы можете мне сказать? — Я побаивался, как бы моя настойчивость не разозлила его, но
