Мы вышли из отеля, и, шагая рядом с ней по улице к церкви, я попросил напомнить мне суть знаменитого «дела Барлоу». Она шла торопливо, чтобы не отстать от меня, ее волосы развевались по ветру, а она наизусть перечисляла точные данные измерений, которые я сам производил десять лет назад на подозрительном докторе, который начисто отрицал свое авторство подрывных стихотворений.
Откровенно говоря, Арла Битон напоминала мне первую любовь, и я понимал, что ничего хорошего не предвещает. Вовлекать женщин в официальные расследования государственной важности строжайше запрещалось, но мог ли я не заметить ее? Для меня, посвятившего всю жизнь своему делу, безупречное изящество ее черт было сиянием моего собственного земного рая. Слушая, как она щебечет, цитируя то меня самого, то грязные стишки Барлоу, я временно потерял голову и позволил себе вспомнить...
— В Академии для нас, студентов, проводили лабораторные занятия по изучению форм человеческого тела. Эта начальная ступень «Процесса» (название восьмилетней программы обучения физиономиста) отличать чрезвычайной сложностью, чтобы отсеять непригодных. Я обгонял своих сверстников, так как отказывал себе в радостях дружбы и светской жизни. Вечерами, когда остальные расходились по кафе Верхнего города, я с блокнотом в руках возвращался в Академию. Каждую ночь я спускался во чрево огромного старого здания, где помещались лаборатории физиогномики. Лаборатория тела размещалась в маленькой комнатушке, где едва хватало места для стола и табуретки. Сидя за столом, вы оказывались лицом к окну, затянутому шторой. Достаточно было слова, чтобы штора раздвинулась. За ней открывалось крахмально-белое освещенное помещение. Академия заботилась о том, чтобы в нем двадцать четыре часа в сутки находились образцы. Обнаженные тела по приказу двигались и принимали нужные позы. Я часто гадал, много ли этим живым марионеткам платили за работу, если вообще платили. Обычно они относились к низшим физиономическим классам — кто еще согласился бы на такую работу? — но тем интереснее было изучение этих образцов.
Там я впервые исследовал Нуль — личность, лишенную всяких краниометрических, физиономических или телесных достоинств. У этого парня отбоя не было от студентов. Он часто оставался на ночь, потому, как я полагал, что по тупости был ни на что больше не годен. Однако, читая его, вы словно заглядывали в бесконечность, созерцали, так сказать, природу без штанов — зрелище пугающее и в то же время изысканное.
Однажды ночью я пришел в лабораторию, ожидая застать там старину Диксона, оплывшего и перекошенного, как снеговик после оттепели, но когда штора по моей команде раздвинулась, мне открылось совершенно иное.
У нее было самое совершенное из всех виденных мною тел. Само совершенство, и кончики сосков острые, как иголки. Я заставлял ее изгибаться, поворачиваться, подпрыгивать, опускаться на четвереньки и ложиться на спину, но не мог найти ни малейшего изъяна. Лицо было округлым и чистым, глаза темно- зеленого оттенка, а водопад каштановых волос завивался воронкой, словно у морской богини, попавшей в водоворот. В ту первую ночь я оставался с нею до утра, и к утру приказы, заставлявшие ее совершать грубые телесные движения, сменились тихими просьбами: подмигнуть глазом или согнуть мизинец.
На следующий день вместо смертельной усталости после бессонной ночи я ощущал прилив сил и странное ощущение жара в солнечном сплетении. Мне было не до учебы— мысли были заняты тем, как увидеть ее. Хотелось просто говорить с ней, а не отдавать команды. Еще две ночи я провел в лабораторном здании. На мое счастье, она была там, за окном. На третью ночь, приказав раздвинуть шторы, я застонал, снова увидев слюнявого Диксона. В ответ на мой стон этот идиот разразился беззвучным смехом. Тогда же, не сходя с места, я изобрел способ выяснить, кто она.
На следующее утро я сунул взятку старику, наводившему порядок в лабораториях.
.—Узнайте хотя бы имя, — просил я, сунув пятьдесят белоу ему в карман. Я знал, что нарушаю закон, и два дня ожидал ареста. На вторую ночь ко мне на дом пришли. Четверо в длинных черных плащах и огромный черный мастиф, на толстой, вроде якорной, цепи.
— Следуйте за нами, — приказал главный. Меня вывели на улицу, усадили в карету и повезли по ночным улицам к Академии.
Я трясся всем телом, когда четверо безмолвных стражей и собака вели меня в подвал, где располагались лаборатории. Мы прошли по совершенно не знакомому мне коридору и оказались в пустом каменном вестибюле, куда выходило несколько железных дверей.
Агент, который заговорил со мной в квартире, сказал:
— Создатель, Драктон Белоу, приняв во внимание ваши успехи, решил исполнить ваше желание.
Он отодвинул засов одной из дверей, открыл ее и выдвинул наружу стол с телом моей любимой.
— Вы хотели узнать ее имя? — спросил агент. — Это номер два сорок три.
— Но она мертва, — сказал я, глотая слезы.
— Разумеется, мертва, — ответил он. — Все они мертвы. Эта покончила с собой после осуждения ее родителей на основании заключения физиономиста Рейлинга, Ее тело было обработано и законсервировано, после чего на место внутренних органов внедрили механические тяги и нейроны лабораторной собаки по методике, разработанной Создателем.
Он наклонился и нажал у нее за ухом, включив механизм. Она открыла глаза и села.
— Пой, — приказал он, и она что-то жалобно замычала. Агенты засмеялись.
— Теперь идите домой, и никому ни слова о том, что видели, — приказал первый.
Выходя, я обернулся и увидел, что мужчины окружили ее, скинув черные плащи. Спущенная с цепи собака бешено носилась по кругу.
5
Архитектура анамасобийской церкви возбудила во мне два желания, ни одному из которых я не дал воли. Первое было: громко расхохотаться. Второе: чиркнуть спичкой и сжечь дотла этот нелепый плод религиозного бреда. Все те же серые бревна громоздились друг, на друга, образуя очертания, смутно напоминающие контур горы Гронус. Если бы не пояснения Арлы, я принял бы их за рассыпавшийся штабель дров. Плотник, создавший сие произведение архитектуры, трудолюбиво передал все расщелины, уступы и обрывы настоящей вершины. Ступени, ведущие к перекошенным дверям, были разной высоты и ширины, окна беспорядочно разбросаны по фасаду. Место стекол занимали тончайшие пластинки синего духа, украшенные сценами священного писания. На вершине торчала шахтерская кирка, выкованная из золота.
— Кто сотворил
— Замысел принадлежит отцу Гарланду. Он начертил план в первый год после приезда в Анамасобию и клялся, что его руку направлял господь.
Я коснулся ее тонкого локотка, желая якобы поддержать на крутых ступенях, но на полпути к дверям сам споткнулся и должен был на мгновение опереться на ее руку. Рука оказалась неожиданно сильной, а улыбка, которой наградила меня девушка, мгновенно стерла улыбку с моего лица.
— Надо быть осторожней, — сказал я ей, открывая более высокую из двух створок.
— Благодарю вас, — ответила она, и мы шагнули в темноту. Глупая шутка строителя продолжалась и внутри тошнотворного здания. Входя в церковь, вы оказывались в пещере. С потолка и из пола сосульками сталактитов и сталагмитов торчали щепки. Узкие, извивающиеся тропинки расходились в стороны, утопая в полной темноте, а впереди через миниатюрную расщелину были перекинуты веревочные мостки. За мостом, сквозь узкую щель, напоминающую приоткрытую гигантскую пасть, виднелась новая пещера, освещенная лишь горящими свечами.
— Правда, невероятно? — спросила Арла, пробираясь по мосткам.
— Невероятная безвкусица, — согласился я, чувствуя, как окружающая темнота давит на глазные яблоки. — Церковь, посещаемая в поисках острых ощущений.
— Горняки и их семьи чувствуют себя здесь как дома, — заметила Арла.
— Не сомневаюсь, — хмыкнул я, неуверенно нащупывая путь над бездной. В алтарном зале стояли вырубленные из синего духа скамьи для молящихся, а в маячивших вдоль стен статуях я опознал все тех же твердокаменных героев. Здесь и там мигали огоньки белых свечей, с них капал воск, и помещение заливал тот мерцающий свет, которым бывают отмечены последние мгновения сумерек, уступающих место ночи. Алтарем служила также большая плоская глыба духа, а за ней висел огромный портрет бога в облике шахтера.
— А когда отец Гарланд проводит службу, они не изображают выброс пещерного газа? — спросил
