— Да не, я домой. Что? Пускай завтра приходит. Какой экстренный? При экстренных случаях едут в больницу. Грыжа? Ладно, я Вальке позвоню. Ну все, все. У меня больная. — Он положил трубку, вернулся за стол.
— Вот что скажи мне. Ты на физкультуру ходишь?
— Ну да.
— Нравится?
— Я бы, конечно, так не сказала.
— До тебя трое приходили. Просили, чтобы я им нарисовал «эл-фэ-ка» [9]. Хочешь, сделаю тебя инвалидом? — Он усмехнулся. — В переносном смысле?
— Давайте. Класс.
— Заключение из районной поликлиники и три тысячи рублей.
— Нет, — говорю, — я бесплатно хочу стать инвалидом.
— Тогда я тебе могу предложить разве что выброситься с балкона.
— Это чревато. Да ладно, меня это уже не беспокоит. Здоровой похожу.
— А почему глаза такие красные?
— Вам, доктор, виднее.
В других кабинетах была примерно та же картина. Два раза мне перепроверяли температуру и три раза подпали в другие кабинеты, в новую очередь. Гребаный листок мне переписывали раза четыре. Обязательно забывали поставить штамп, прописать фамилию или пометить пол. Приходишь к врачу, а он как бы не понимает — мальчик ты или девочка. Я не сильно сопротивлялась. Периодически наталкивалась в коридоре на Власова, которого тоже гоняли по разным местам. Вспомнила еще, что невролог хорошенько стукнула меня по колену. Я даже вскрикнула: «А!» А седая врачиха мне в ответ: «Ты что так разоралась?!»
Если честно признаться, все-таки для меня это было ново. С тех пор как я поступила в институт, я на всякий случай не пользовалась отечественными медуслугами. Поэтому и позабыла эту беготню в госучрежденческом стиле.
В конце была самая длинная очередь в мире. Когда она наконец осталась позади, я ощутила не победу — триумф. Действительно, я превзошла саму себя. Ни разу не выругалась на этот беспредел. Ни разу не возмутилась. Спокойно дождалась. Но под конец характер меня все-таки подвел. Главврач забрала лист бумаги, а затем сказала:
— А почему у тебя рожа такая нахальная? Почему сидишь, улыбаешься?
Я ответила:
— Извините, у меня такое лицо. Это наследственное.
Женщина фыркнула:
А почему у тебя синие колготки? Какая нынче мода! Стиль, что называется, «я у мамы дурочка»…
И тут со мной что-то произошло. Язык сам собой развязался. Честное слово — оно само. Я так не планировала.
— Слушайте, тетенька, вам не стыдно, а? Я — будущий врач. Зачем вы мне такой урок преподносите? Вдруг я окончу учебу и тоже так буду с больными разговаривать? Возьму и скажу: что у вас за колготки? Нет, вы вообще слышите, что сами говорите? При чем тут колготки? Я вам что в жизни плохого сделала?!
Терапевт округлила глаза:
— Не буду тебе бумаги подписывать. Хоть тресни.
Я ей сразу не понравилась.
— Ну и не подписывайте. Идите в задницу.
Она заорала мне вслед:
— Что-о?!
В общем, ровно четыре часа пятьдесят две минуты — насмарку. Надо же было в конце так взорваться…
Я шла и думала: действительно, а что я так? В памяти промелькнула череда воспоминаний с практики. Как мои дорогие однокурснички делали все, чтобы продемонстрировать свою власть над пациентами. Пугали болезненными манипуляциями, шутили насчет диагнозов, просто хамили, обращались к больным исключительно на «ты». Я вдруг поняла, как чувствует себя пациент. И меня это разозлило. Зря я, конечно, повела себя так дико. Но все теперь, жалеть можно долго, но извиняться — уже поздно.
У выхода меня догнал Власов.
— Пошли.
Впереди над широкой автодорогой поднимались облака пыли. Мы шли мимо бесчисленных ремонтных мастерских и средних размеров фабрик. Аппетитно краснели вывески: «Шаурма, чебурек». Мы смотрели под ноги, и тут вдруг я услышала:
— Мне Сашка нравится.
— Какая, — спросила я, — Морозова?
— Да. Но она встречается с Игнатьевым.
— Ну да. Сильно нравится?
— Очень. Я в нее влюбился.
— Это твоя тайна?
— Нет. Забудь. Я вчера встретился с девчонкой из Интернета. Мы переписывались недели две, а потом она забила мне встречу. Прихожу в указанное место, оглядываюсь. Справа и слева — цветочные палатки. А денег у меня разве что на два пломбира. — Да ладно, для нас главное — внимание.
— Неправда.
— Продолжай…
— Ну, ничего такая девчонка. Блонди. В коротенькой юбочке. Из-под юбочки чулочки торчат. Берет меня за локоть, пойдем, говорит, к тебе.
— Решительно!
— Ну, мы, короче, пошли. Я открываю дверь, шмыгаю в комнату мимо родителей…
— Погоди, ты же снимал.
— Да. Но меня уволили. Родители у меня неплохие, филологи. С ними жить можно.
— А девочка учится? Работает?
— Не то и не то. Она оказалась замужней.
— О господи!
— Остались мы наедине. Слышно только, как отец в кухне диссертацию пишет. Эта Оля садится ко мне на кровать, включает ночник, смотрит на меня так по-бл…дски… мол, действуй, пацан, все готово, обед стынет, мы только тебя ждем.
— Ну, я все поняла. Дальше можешь без деталей.
— Нет, ты ничего не поняла. Я беру, значит, залезаю на стул, достаю шахматы — они у меня на шкафу пылятся. Говорю: давай-ка партеечку? Она на меня смотрит так олень и говорит: ты, Власов, мудила. К тебе женщина в гости пришла, а ты ей шахматы суешь. Действуй, говорит, стартуй. Я, говорит, уже готова.
— Такого не бывает! Тебе повезло…
— Какое «повезло»! Я иду на кухню, мне папаша подмигивает, я беру чайник, заварку, печеньки там всякие… Короче, не могу я так. Только по любви. И вообще, Форель, — он отвернулся в сторону дороги, как будто не со мной разговаривает, — я — девственник.
— Ты что, — спросила я, — Морозову ждешь?
— Не смейся ты. Да, я все прекрасно понимаю. Главный раздолбай пятнадцатой группы, первый по части выпивки, командир по зеленой дури, и девственник. Да я жду Морозову.
Кажется, я прослезилась. Может, это пыль попала в глаза, но Власов меня безумно растрогал. Ну ведь трогательно, правда? Ему двадцать два, он ждет Морозову. А Морозову ждут короткие визиты в исправительную колонию с малышом на руках. Или наоборот, если подвернется удача — кирпичный коттедж в Подмосковье, долгожданный восторг от шума тяжелых колес джипа под окном и пожилая домработница. История Власова стара как мир. Хороший парень влюбляется в плохую девчонку…
