Мичман Хорнблауэр

бы раскаты дальнего грома. Гром не может греметь так долго. Это бортовые залпы сражающихся кораблей – или флотов. Где-то за мысом Сан-Висенти британский флот настиг, наконец, испанцев. Артиллерийские залпы гремели все яростней. Взобравшиеся на палубу испанцы заволновалась. Хорнблауэр стоял с непокрытой головой и ждал, пока его уведут.

Плен – это ужасно. Хорнблауэр ощутил это, как только прошло первое оцепенение. Даже весть о сокрушительном поражении испанского флота у мыса Сан-Висенти не могла смягчить отчаяние несчастного пленника. Не тяжелые условия (десять квадратных футов на человека в пустом парусном хранилище вместе с другими пленными уорент-офицерами) угнетали его – младшему офицеру в море приходится не лучше. Страшнее всего была утрата свободы, сам факт плена.

Так прошло четыре месяца, пока Хорнблауэру пришло первое письмо – испанское правительство, нерасторопное во всех отношениях, располагало худшей почтовой системой в Европе. Но вот это письмо, с несколько раз поправленным адресом, в его руках, после того, как Хорнблауэр буквально вырвал его из рук тупого унтер-офицера, озадаченного странной фамилией. Почерк был незнакомый, сломав печать и прочитав обращение, Хорнблауэр подумал было, что вскрыл чужое письмо. «Милый мальчик» – начиналось оно. Кто мог так его называть? Он читал, как во сне.

«Милый мальчик,

Надеюсь, Вам приятно будет узнать, что данное мне Вами, доставлено по назначению. Когда я вручала его, мне сказали, что вы в плену. Сердце мое обливается кровью. Еще мне сказали, что они очень довольны тем, как вы поступили. А один из этих адмиралов – совладелец Друри-Лейн.[163] Кто бы мог подумать? Но он улыбнулся мне, а я улыбнулась в ответ. Я тогда не знала, что он совладелец, и улыбалась просто от доброты сердечной. Боюсь, рассказывая ему о своих злоключениях с драгоценным грузом, я всего лишь разыграла представление. Но он мне поверил, а моя улыбка и мои приключения так его растрогали, что он потребовал у Шерри роль для меня, и вот теперь я играю вторые роли, преимущественно трагических матерей, и срываю аплодисменты партера. Это – утешение в старости, чье приближение я чувствую все острее. Я не притрагивалась к вину с тех пор, как рассталась с Вами, и никогда больше не притронусь. И еще одно: мой адмирал обещал переправить это письмо со следующей картелью – вам это слово, без сомнения, говорит больше, чем мне. Надеюсь только, что письмо когда-нибудь доберется до Вас и утешит Вас в Ваших бедствиях.

Молюсь за Вас еженощно.

Ваш преданный друг Катарина Кобхэм»

Утешит в бедствиях? Возможно. Отрадно было сознавать, что депеши доставлены по назначению, и что, судя по письму, Лорды Адмиралтейства им довольны. Отрадно было даже то, что герцогиня вновь играет на сцене. Но все это меркло рядом с его страданиями.

Тут появился стражник и повел Хорнблауэра к коменданту. Рядом с комендантом сидел переводчик – перебежчик из ирландцев. На столе лежали бумаги – видимо, комендант получил их с той же картелью, что и послание Китти Кобхем.

– Добрый вечер, сударь, – как всегда вежливо сказал комендант, предлагая стул.

– Добрый вечер, сударь, премного благодарен. – Хорнблауэр учил испанский язык медленно и мучительно.

– Вы получили повышение, – сказал ирландец по-английски.

– Что? – переспросил Хорнблауэр.

– Повышение, – повторил ирландец. – Вот письмо: «До сведения испанских властей доводится, что ввиду безупречной службы временно назначенный исполнять обязанности лейтенанта мичман Горацио Хорнблауэр утвержден в лейтенантском чине. Лорды Адмиралтейства выражают уверенность, что мистеру Горацио Хорнблауэру будут немедленно предоставлены все причитающиеся младшему офицерскому составу привилегии». Вот так, молодой человек.

– Примите поздравления, сударь, – сказал комендант.

– Большое спасибо, сударь, – ответил Хорнблауэр. Добродушный старый комендант ласково улыбнулся нескладному юноше и хотел было продолжать, однако Хорнблауэр не мог разобрать испанских терминов и в отчаянии посмотрел на переводчика.

– Теперь вы офицер, – сказал тот, – и вас переведут в помещение для пленных офицеров.

– Спасибо, – отвечал Хорнблауэр.

– Вы будете получать половину причитающегося вашему званию жалованья.

– Спасибо.

– Вас будут отпускать под честное слово. Дав слово, вы сможете в течение двух часов посещать город и его окрестности.

– Спасибо, – сказал Хорнблауэр.

В последующие долгие месяцы страдания Хорнблауэра несколько облегчались тем, что на два часа ежедневно его честное слово давало ему свободу; свободу побродить по улочкам маленького городка, выпить чашку шоколада или стаканчик вина – если у него были деньги – вежливо и с большим трудом поговорить с испанскими солдатами, матросами или горожанами. Но еще лучше было провести свои два часа, бродя по козьим тропкам на мысу, подставив голову ветру и солнцу, в обществе моря, исцеляющего горькую тоску плена. Еда теперь была чуть получше, помещение чуть поудобнее. А главное – сознание, что он лейтенант, лейтенант королевской службы, и если когда-нибудь, хоть когда-нибудь эта война закончится, и его выпустят на свободу, он сможет голодать на половинное жалование – ибо с окончанием войны на флоте не останется свободных мест для младших офицеров. Но он честно заработал свое повышение. Он заслужил одобрение начальства. Об этом стоило подумать во время одиноких прогулок.

И вот наступил день, когда задул штормовой зюйд-вест с той стороны Атлантики. Пролетев над бескрайним водным простором, он беспрепятственно набирал скорость, обращая море в череду бегущих валов, с грохотом и брызгами разбивающихся об испанский берег. Хорнблауэр стоял на мысу над Феррольской бухтой, придерживая рваную шинель и наклоняясь навстречу ветру, чтоб устоять на ногах. Ветер дул в лицо с такой силой, что перехватывало дыхание. Если повернуться к ветру спиной, дышать становилось легче, но тогда ветер задувал в глаза растрепанные волосы, задирал на голову плащ и так шаг за шагом заставлял Хорнблауэра спускаться вниз, к Ферролю, куда ему сейчас совсем не хотелось возвращаться. На два часа он один и свободен, и эти два часа были для него драгоценны. Он мог вдыхать атлантический воздух, идти, куда пожелает, делать, что захочет. Он мог смотреть на море: иногда с мыса