'Храбрый пастух и великий ученый'. Это про Пастера. Пастер — это такой ученый врач. Он изобрел, как лечить людей от сумасшествия, и мы все должны его за это сильно уважать.
Ну что ж, он в детстве тоже не понимал, зачем человеку ехать из пункта А в пункт Б. Насчет Пастера он с Аней согласен: это великий ученый, и все мы должны глубоко уважать его. А знает ли Аня про ученого, который спас людей от черной оспы? Вот он сейчас ей об этом расскажет. Он много знал и умел рассказывать. Сказки он тоже умел и рассказывал по вечерам, когда Аня приходила к нему, приготовив уроки. Но иногда Катя просила:
— Дядя Сеня, расскажи нам какую-нибудь правду! Это значило: не сказку, а быль.
— Дядя, ты забыл зажечь свет! — говорила Катя, отворив дверь.
— Верно! — соглашался он и, уверенно пройдя по комнате, поворачивал выключатель.
Катя требовала, чтоб он искал ее. И куда бы она ни залезала — в шкаф или под кровать, он сразу ее находил. Слепой, а так здорово играл в прятки!
Иногда казалось, что в тишине своей комнаты он только их и ждет.
— Дети, я ухожу, — говорила иной раз Антонина Алексеевна, — приглядите за дядей Сеней. Ему, может, что-нибудь нужно будет.
И это значило: не давайте дяде Сене скучать.
И они не давали ему скучать. Особенно Катя. В школу она еще не ходила, и времени у нее было много. Утром она просыпалась с тем, что надо оглядеть свое государство, проверить, все ли на месте и нет ли чего нового.
Она любила открывать входную дверь. Она становилась на цыпочки и терпеливо ждала. Едва раздавался звонок, она открывала, здоровалась с пришедшим и снова становилась на часы.
— Отойди от дверей, горе мое! — грозно кричала Анисья Матвеевна. — Вот дам сейчас по затылку!
Мальчик Алик, который был очень худ и плохо ел, безропотно подчинялся Кате — пыхтя, возил ее на спине, как заправский конь, а садясь завтракать, говорил:
— Мама, если Катя не придет, я какао пить не буду.
— Катенька, ты свободна? — медовым голосом спрашивала мама, и Катя, у которой и впрямь было много досуга, шла в комнату к полковнику, пила какао, а потом забиралась с ногами на красный плюшевый диван и рассказывала, тараща большие черные глаза, разные разности.
— А про вас во дворе говорят, — сказала она Аликовой маме, — замужем живет и горя не знает.
— Вот как? Что же еще там говорят?
— А еще говорят: упырь. А один дядя сказал: красивая у Алика мама! Это про пас, тетя Нина!
— Прелестная девочка! — говорила Нина Георгиевна про Катю. — Очаровательная.
— Катерина! — кричала за дверью Анисья Матвеевна. — И что это за привычка такая по чужим хатам шастать?
…Возвращаясь домой и входя в коридор, Митя прислушивался к детским шагам. Вот они топают! Из глубины коридора навстречу ему летел крик: 'Папа пришел!' 'Митя пришел!'
Хорошо, когда ты кого-то радуешь своим приходом!
Анисья Матвеевна быстро собирала на стол: пришел хозяин. Тут он был главою семьи — какое глупое честолюбие! И тут были две комнаты — целых две. В одной — Анисья Матвеевна и дети, в другой — они с Сашей.
По вечерам, когда дети и Анисья Матвеевна засыпали, начинались их с Сашей часы, их вечер. Они читали, молчали, разговаривали. И теперь он полюбил работать дома. Сидя у письменного стола, он чувствовал на себе ее взгляд, слышал ее присутствие. Иногда она пристраивалась неподалеку с книгой или детским дневником. Прежде он не любил эту тетрадку в твердом синем переплете. Она была чужой, оставленной в наследство кем-то, кого Саша любила прежде. Поливанов заглянул однажды в эту тетрадь там, в Ташкенте, и наткнулся на слова 'нет, людей не сравнивают…'. Значит, она сравнивала… Сравнивала постоянно. Эта мысль была ему нестерпима. Но сейчас она все реже приходила ему в голову. Он любил после командировки полистать дневник и прочитать о том, что было в его отсутствие, что говорили Катя, Аня и о чем без него думала Саша. О себе она писала редко, да и о детях строчку-другую — словцо, восклицание, а он почему-то сквозь это видел их — всех вместе и каждую в отдельности.
Он рассказывал ей обо всем, что случалось за день, каждую мелочь пережитого дня. И словно бы то, что было пережито прежде, было лишь преддверием этих долгих, счастливых часов.
И было, оказывается, на свете воскресенье, день, когда не работала Саша, когда не ходила в школу Аня и не спешил в редакцию Поливанов.
Можно было поспать подольше, можно было всем вместе завтракать, а потом всем вместе ходить на лыжах — даже Кате. Ее попробовали было оставлять дома, но не такой она была человек, чтобы стерпеть это, — и ей купили маленькие короткие лыжи.
В Серебряный бор они ездили на автобусе, каких-нибудь полчаса, и вот он, Серебряный бор — серебряный, белый, серебряные в снегу деревья. И пустое поле, иссеченное лыжами. Кругом — никого, только слышатся откуда-то далекие голоса. Тем лыжникам ходить легче: с ними нет Кати.
Вот Саша забежала вперед, оглянулась:
— Ми-итя! С горки! А-у-у!
И Аня мчалась с горы рядом с ней и вопила что есть мочи:
— С дороги, куриные ноги!
А ему оставалось держать за хвост Катю, которая рвалась скатиться вслед за ними.
…Пришел новый, сорок шестой год. Первый послевоенный год.
В редакции устраивали новогодний вечер. Но у них был дом. Этот вечер люди, у которых есть дом, проводят дома.
Ему было не лень, расколов орехи и вынув ядра, терпеливо исписывать бумажные квадратики. В каждом орехе — новогоднее предсказание: 'У тебя выпадет зуб' — для Ани, 'Новых туфель не миновать' — для Саши, 'Кто много болтает, у того типун бывает' — для Кати.
Наверно, это было глупо и нисколько не смешно для стороннего глаза и уха, но он знал, что на каждое слово здесь откликнутся смехом.
…Еще не пришел Новый год, а большая комната, где жила Анисья Матвеевна с детьми, была переполнена музыкой, которую передавали по радио, и запахом большой нарядной елки.
Новогодний стол был красиво накрыт. Анисья Матвеевна, в белой кофте, гладко причесанная, окидывала его хозяйским взглядом. Ну что ж: Митя пристроен, женат, при детях.
В одиннадцатом часу в коридоре послышался шорох жесткого шелка. Катя открыла дверь и завопила:
— С Новым годом! С новым счастьем!
Осторожно неся белокурую голову в тугих завитках, выглядывавших из-под легкого тонкого платка, улыбалась, сияя зубами, Нина Георгиевна — воплощение женственности, красоты и нарядности. За ней выступал полковник — солидно и гордо.
— Анисья Матвеевна, милушка, загляните потом к Алику! — сказала Нина Георгиевна и ушла, а в коридоре остался след ее духов, будто след того, что он прежде считал радостью. И что-то в нем отозвалось на вопрос, на который он не умел ответить словами. Почему, понимая эту яркую привлекательность, он больше не слышит в себе отклика на нее. Оглянувшись, он увидел Сашу. Она была в летнем платье, на ногах босоножки; как она радовалась его подарку — шелковым чулкам!
И, обняв ее, он сказал ей, как поклялся:
— Расшибусь в лепешку, а шубу тебе куплю. Серебряную! И платье… А вот мой главный подарок. Смотри!
Он вынул из кармана серую коробочку я открыл ее. Там были часы. Маленькие, на черной ленточке. Он снял с Сашиной руки Лешины часики и надел свои.
Саша молча глядела на них. Что-то больно кольнуло ее. Она вспомнила Лешины глаза и его дрогнувшие от обиды губы.
— Тебе не нравится? — спросил Митя. — Почему ты молчишь?
Она подняла глаза.
— Теперь я все буду знать про тебя — если часы заспешат, значит, ты на меня сердишься. Если
