нельзя. Ясно? Если молоко у матери перегорит, я с тебя взыщу, так и знай.
Сказав все это, Саша спускается с лестницы и долго еще идет хмурая, злая. Ей кажется, что и снег под ногами потемнел, и небо темное. И правда: уже сумерки. А ей еще надо зайти в одну семью, так, для спокойствия: там веселая сероглазая девочка Зинка. Ей десять месяцев, а она уже ходит и говорит. У нее славная, веселая мама, добрая, веселая бабушка. И отец, который стесняется быть нежным. Но когда смотрит на девочку, не может сдержать улыбку.
Нет, это напоследок, а сейчас она побывает у Тони Григорьевой. С Тоней она познакомилась давно и знает всю ее короткую историю. Тоня любила человека, но замуж за него идти не хотела.
— Я ему говорю, — рассказывала она Саше, — и учили тебя, и специальность есть, как ни говори, токарь шестого разряда, а живешь неприкаянный. Будни, праздник — тебе все равно. Даже костюма себе справить не можешь, ходишь как нищий. А все водка. На что ж мне такой? Прошло время, и вот он мне звонит: спасибо, наладила ты мою жизнь, говорит, теперь не пью, справил себе костюм и буду тебя ждать, и буду стремиться. И, правда, стремился. И поженились мы. И сразу война. Приехал на побывку, как взяли Варшаву, и опять на фронт. И не вернулся больше. Не вернулся, убили…
А малышу уже три года. Сейчас он болен. Тоня растила его одна, больше замуж не вышла. Мальчик рос у Саши на глазах, на ее памяти и пошел, и сказал первое слово. Он любит Сашу, не боится ее белого халата. И сейчас, когда у него воспаление легких, Саша поставит ему банки.
Тоня на работе. С малышом соседская бабушка. Саша приоткрывает дверь. Юра лежит в кровати, на одеяле игрушки, которые положила мать. Старая потрепанная книжка, матерчатый заяц, песочный совок и ведерко. Когда Саша приходит, Юра не говорит 'здравствуйте', он только улыбается, застенчива и радостно. На нем белая рубашонка, шейка открыта.
— Сорока воровка кашку варила, — лукаво говорит Саша, вынимая банки из чемодана, — этому дала. Так! Есть! Одна банка поставлена! Порядок! — Этому дала! Вторая банка поставлена! А этому не дала! — Третья банка поставлена
Она быстро прикрывает Юрину спину одеялом.
— Тетя Саша, больно, сними!
Ты воду не носил? Ты кашу не варил?
— Сними!
— Нет, ты скажи: ты воду не носил? Ты кашу не варил? Полетели, полетели, на головушку сели! Каждый взрослый полон лукавства, это нехорошо! Но что же поделаешь? — думает Саша, убирая банки в чемодан.
— А когда ты опять придешь? — спрашивает Юра.
— Скоро, — отвечает Саша и щекочет его за ухом.
В коридоре темно, никто ее не провожает. Вон там, в углу, велосипед. Не наткнуться бы, обойти.
И вдруг дверь одной из комнат распахивается, широкий, светлый луч освещает Саше дорогу. Из света выходит человек — высокий, широкоплечий.
— Сестра, — говорит он ласково и решительно, и Саша замечает, что глаза у него светло-карие, почти янтарные, — я давно искал случая с вами поговорить. Я врач-хирург. Королев Дмитрий Иванович. Я ищу сестру. Нет, нет, не отказывайтесь, Александра Константиновна. Я был уже у вас в консультации. Мне нужна медсестра, такая, как вы… Вот так… Давайте поговорим!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Длинный коридор, по обе стороны — палаты, палаты. Сашин пост — третий, в конце коридора. На столе — стекло, лампа под зеленым абажуром. Сегодня день не операционный, можно чуть вздохнуть, оглядеться. И тем, кого вчера оперировали, сегодня немножко легче. Пришла в себя двухлетняя Оля. Она задумчиво смотрит на снежники за окном и говорит:
— Мухи…
Галя Павлова (операция на сердце) полусидит, опершись спиной на высоко взбитые подушки. От носа идут, как тонкие усы, коричневые резиновые трубочки с кислородом.
— Не пускайте Ваню, — говорит она, прерывисто дыша, — не пускайте… не хочу, чтоб видел меня такой… Вот маму — да… маму пустите.
Рядом с Сашиным столиком сидит четырнадцатилетний паренек Толя. Посмотришь на него и видишь: ресницы и веснушки! Ресниц и веснушек такое количество, что хвати, ао бы на пятерых. Саше сидеть некогда, она все время около вольных, но он ждет терпеливо. На коленях у него книга и он читает. Но стоит Саше хоть на секунду подойти к своему столу — за лекарством или за шприцем, как он немедленно вступает в разговор:
— А если мне во врачи податься, как вы считаете?
— Очень хорошее дело, Толя. Я тоже скоро подамся: пойду и мединститут. А ты кончи семь классов — и в медтехникум.
— Там одни девки! — отвечает он Саше вдогонку, а когда она возвращается, говорит:
— Я очень доктора Королева уважаю. Я считаю: если ты врач, так будь, как Дмитрий Иванович. А вы как считаете?
— Я с тобой согласна.
— А вот таких, как сестра Прохорова, я бы в больницу вообще не пускал. В ней одна злобность и больше ничего нет. А с больными злобно нельзя. Как вы считаете?
Саша считает совершенно так же, но отвечать Толе она не хочет и, нахмурясь, идет к плитке кипятить инструменты.
Толя приехал сюда из глухого сибирского городка. До операции он пробыл в больнице полтора месяца. Полтора месяца, а он не хотел быть здесь ни одного дня! 'Если не заберешь меня отсюда, я тебе не сын, а ты мне не отец!' — писал он домой. А потом привык. У него был синий порок. Синие щеки, синие губы. 'Синий мальчишка', — говорили про него. Сначала он слонялся без дела, потом стал помогать Саше: давал больным напиться, менял воду в грелке, поправлял подушку, сползшее одеяло.
— Скучно тебе, — сказала Саша однажды. — Вот я принесла тебе книгу, читай. 'Детство' Горького.
— Не буду.
— Ты читал?
— Не читал, а все знаю: 'положительные черты деда Каширина, отрицательные черты деда Каширина'. Это мы проходили в шестом классе.
— Вот что, — сказала Саша. — Давай биться об заклад: прочитай, и тебе понравится. А не понравится — проиграла. Тогда требуй чего хочешь, хоть голову руби.
Он прочитал за день и на другое утро сказал Саше:
— Ваша правда. Несите еще. Почему так, — говорил он, — когда в классе велят читать, ну нипочем не могу? Ну хоть режь! Почему так, как вы считаете?
Однажды он спросил:
— Александра Константиновна, а кем ваш муж работает?
— Он журналист.
— А, это которые врут?
— Это почему же?
— А у нас в городе написали в московскую газету про Замашкина, директора кирпичного завода, что он нечестный. Приехал корреспондент, поглядел, поглядел, уехал и написал в газету заметку, что Замашкин очень хороший, лучше всех. Вранье, а напечатали. Я теперь корреспондентам не верю.
— А я верю.
— Ваш не врет?
— Не врет!
