карандашом. На полях стояли вопросительные и восклицательные знаки.
Редактор снял очки и долго протирал их лоскутком замши. Может, он ждал, чтобы заговорил Поливанов. Но Поливанов молчал, задумчиво глядя на исчерканную красным карандашом статью.
— Ничего у нас не выйдет, — сказал редактор.
— Почему? — беспечно спросил Поливанов.
— Не могу! — раздельно произнес редактор. — Не в моей власти!
— Можно взглянуть? — спросил Поливанов привстав.
— Пожалуйста. Вашу статью запросили наверх. И вернули ее вот с этой резолюцией.
В левом углу стояло: 'Мелкотемье. Газета не райжилотдел. Печатать не надо'.
— Хорошо, — сказал Поливанов. — Не настаиваю. Равнодушная милиция, трусливый райисполком, закрывающий глаза на беззаконие, — ладно, мелкотемье. Ладно. И редакция не жилотдел. Но как быть с сутью дела? Как водворить Гореванову в ее комнату?
И снова услышал:
— Не могу.
Он уловил в этом раздельном 'не могу' то же бессильное бешенство, которое душило его самого.
— Я не хуже вас понимаю: мир не станет лучше от того, что мы сделаем вид, будто все в порядке. Но я не могу.
Ответить на это было нечего.
— Возьму на память? — он кивнул на статью.
— Пожалуйста. И зайдите к Савицкому, он ждет вас. Поливанов шел по длинному редакционному коридору
Мимо стрекочущего машинного бюро, мимо отдела иллюстраций, где начинал свою работу в редакции.
— Вас ищет Савицкий, — кинула ему на ходу Марина и прошла не останавливаясь.
Зачем Савицкий зовет его? Хочет сообщить, что время сложное и даже вне штата оставаться Поливанову в газете нельзя? Да, легкий хлеб у вас, товарищ журналист!
— Поливанов, — сказал Савицкий, — вы, кажется, собирались в командировку? Так вот, моя нижайшая просьба: подальше. Не в Киев, а куда-нибудь подальше. Месяца натри. И поскорее. Чтоб завтра и духу вашего здесь не было.
— К чему такая спешка?
— Состарили вы меня, Митя. Как вы мне надоели, знал бы кто. Уезжайте, говорят вам.
— Вы любите слепое повиновение?
— Не мое, — грубо ответил Савицкий.
— Не выйдет. Не побегу. Я не заяц.
— Я не шучу. Зачем вы прикидываетесь, будто не понимаете меня?
— Я никуда не поеду. И в Киев не поеду.
…Он шел домой и думал со злостью: 'Почему ее нет? Почему я один? Почему она где-то у черта на рогах, когда мне плохо?'
Ночь в Москве совсем другая. И утро другое, чем в деревне. Далекий свист ночной милиции, звон запоздавшего троллейбуса. Прошуршит под окнами заблудившаяся машина. И тишина. А утром шаркает метлой дворник. Прогремит трамвай: начал свой рабочий день, свой длинный путь. Раньше ходил по бульварному кольцу, теперь загнали его на окраину. А он знай звенит: мое дело маленькое, вот передо мною рельсы, и я громыхаю по ним и развожу людей на работу. Вон те сойдут у кладбища: в руках металлические венки, украшенные мертвыми восковыми розами.
'О чем это я? — думает Саша. — Почему мне припомнился двадцать третий трамвай? Потому что с его звона начиналось мое московское утро?'
Заскрипела половица, встает Варя. Вот она загремела чугунами. Залаял Жук, рвется с цепи, заслышав пешехода. Тикают ходики…
Барина изба на одном краю села, медпункт — на другом. Село длинное, и прежде эта прямая длинная дорога казалась Саше долгой. Но сейчас, когда она знает здесь каждую избу, эта дорога будто сократилась втрое. Саша уже издали видит мостик через узкую речку, а там поле и одинокий домик, в котором ютится медпункт.
Пациенты уже ждут: Петро Евсеенко и шестилетняя Малаша Рублева.
— Что у вас, дядя Петро? — спрашивает Саша и моет руки под краном.
— Нос распирав, дыхнуть не могу. И в грудях болить. Ноги подкосило. И знобить. И в горле царапав. Уж я перемогався, перемогався…
Закашлявшись, он умолкает. Саша выслушивает его, осматривает горло.
— Вам надо лечь, слышите, дядя Петро? И вот вам порошки. Примите сейчас, потом в обед и перед сном. Поняли? Повторите, чтоб не забыть.
— Сейчас, в обед и перед сном.
— И лежать! Завтра я к вам сама зайду.
У Малаши руки и ноги в нарывах. Она кротко молчит, пока Саша мажет их зеленкой. Терпеливая, тихая девочка, и вечно с ней какая-нибудь беда. С месяц назад она смотрела, как братишка строгает палочку. А он строгал, строгал и нечаянно полоснул Малаше по мизинцу: отрубил. Сейчас Малаша что-то крепко стиснула в руке без маленького пальца.
— Покажи, — сказала Саша.
Девочка разжала кулак, на ладони лежал зуб.
— Сегодня утром выпал, — говорит она шепотом.
У тети Домны Петрученковой ничего не болит. Она приходит к Саше порассказать, поговорить о том о сем. Для порядка она придумывает себе какую-нибудь хворь, но на самом деле здорова: сухонькая старушка с живыми бойкими глазками, зорко глядящими из-под низко повязанного платка.
— Константиновна, а что я тебе скажу! Приехала я к сыну Сергею в Москву. А сын говорит: 'Спасибо, что приехала. Пойдем, покажу тебе метро'. А мне под землю идти без интереса. На кой шут мне под землю? Ну, иду, гляжу — большой дом. Рынок, думаю. Нет, нигде не торгуют. Ну, я и вошла. А оно и есть — метро. Лестница як понесе, понесе. А бабка передо мной в длинной юбке — стоит, трясется, а как подъехали к низу, ее юбку как защемит! А дед, что с ней, не растерялся, схватил нож и как хряснет по юбке — отрезал. И пошли дальше как ни в чем не бывало. Я догнала: 'Вы, часом, не с Белоруссии?' А они: 'С Украины. А чого?' — 'Ничего'. А сама думаю: старые, а не растерялись, и я не буду теряться. И пошла себе дале.
Тетя Домна смотрит победно. Рассказы о том, как она навещала сына в Москве, у нее самые любимые.
Саша выглядывает в сени, там только один человек: почтарь Новохатний. Этот не рассказывает. Этот спрашивает. Ему все надо знать. Зачем Саша бросила Москву и приехала в Ручьевку? Замужем ли она? Развелась, что ли?
Он любопытен, как женщина. Отдавая Саше письма, он непременно спросит: 'От кого? Какие в Москве новости?' А Саша уверена: он не хуже ее самой знает, о чем ей пишут. Письма, приходящие на ее имя, чересчур тщательно заклеены, никто в ее семье так не заклеивает конвертов.
— Что у вас болит, Павел Трофимович? — спрашивает Саша.
Новохатний садится, говорит задумчиво:
— Не можно ни пить, ни есть, очи ни на что не глядят. — И, не дожидаясь Сашиного ответа, добавляет:
— Какие в газетах факты и по радио передают насчет вашего брата медработника. Так прямо и сказано: изверги.
— Давайте посмотрю вас, — говорит Саша. — Отчего у вас очи ни на что не глядят. Ложитесь на лавку.
Новохатний не ложится. Он спрашивает:
— Как же такое, народ губили? А?
— Суд разберется, — отвечает Саша.
— Расстреливать их надо, палачей таких.
— Суд разберется, — снова говорит Саша. — Вы лучше скажите, Павел Трофимович, почему у вас очи
