— Что вы здесь делаете, Дмитрий Александрович? — с изумлением сказал Константин Артемьевич, входя с улицы.
— Сижу, — спокойно ответил Поливанов.
— То есть как это так — сидите? — продолжал изумляться Константин Артемьевич. — Что это значит? Пойдемте наверх.
— Нет, я подожду вашу дочь.
— Она назначила вам свидание на лестнице? — спросил Константин Артемьевич. — Тогда сидите! — и он стал подниматься по ступенькам.
— Свидание… да… — сквозь зубы произнес Поливанов. И вдруг в дверях показалась Саша. Не поздоровавшись, прошла по краю ступеньки, на которой сидел Поливанов. Ани с ней не было, а он так надеялся именно на Аню.
— Саша! — сказал он. Саша не оглянулась.
— Нет, вы должны, вы обязаны мне сказать, я не собака, чтоб со мной так обращаться.
Он догнал ее, схватил за плечи и повернул к себе. Она молча, спокойно сбросила его руки.
— Не пущу! — сквозь зубы сказал Поливанов. — Ответьте, а то я…
— Ну, что вы? — тихо спросила Саша.
— Я… Я убью вас.
— Ну и убивайте — легко согласилась Саша.
Он разжал кулаки, плечи его опустились.
— Сашенька так он никогда не называл ее, — Сашенька… Я просто очень прошу вас… пожалуйста, скажите мне, что случилось?
— Мне нечего вас сказать, — ответила Саша… — Я…
Она умолкла. Ну что ей было сказать? Не могла же она сказать, что… Она вспомнила, как пошла, как увидела его над кроваткой. Лицо у него было такое… Она увидела и испугалась… Чего она испугалась? Она долго потом стояла у окна и плакала. Почему она плакала?
А потом Анюта проснулась. Ее глаза смотрели испуганно. Она сказала 'к тебе!' так требовательно, что Саша не осмелилась спорить. Она держала дочку на коленях, укрывая ей ноги свободной рукой.
— А ты меня любишь? — спросила Аня.
— Только тебя.
— А Лешу? А бабушку?
Саша не отвечала. Она укачивала Аню и повторяла: 'Только тебя…'
— Саша! — услышала она и, очнувшись, взглянула на Поливанова.
Они все еще стояли на лестнице, мимо проходили люди и удивленно оглядывались. Лицо у него было злое, но в глазах дрожало что-то, чему Саша не знала названия.
Что же мне сказать? — снова подумала она. И, презирая себя, сказала:
— Когда мы пришли к нам… ну, помните, после кино…Я вышла на кухню за чайником. И Ольга Сергеевна говорила маме: 'У него серьезные намерения'. Это она про вас…и про меня…
Зачем я вру? — подумала Саша. Да разве дело в том, что сказала Ольга Сергеевна?.. Саша пропустила мимо ушей глупые слова, но, войдя в комнату…
— И мама с ней согласилась, — добавила она упавшим голосом.
Поливанов снова сел на ступеньки и закрыл лицо руками.
— Саша, вы меня доконаете, — послышался его приглушенный голос, и Саше показалось, что он смеется. — Ну как же я могу отвечать за чужую пошлость… или глупость…Соседка болтает… оказывается, виноват я… Неужели вы не верите в чистоту человеческих отношений? В дружбу? В дружбу между мужчиной и женщиной? Так кто же из нас заражен пошлостью? Нет, вы ответьте мне!
Саша не знала, что ответить. Раздавленный ее пошлостью, Дмитрий Александрович, лохматый еще более, чем обычно, в расстегнутой куртке, какой-то растерзанный, замученный, сидел на ступеньке и смотрел на нее с укором.
— Простите меня, Дмитрий Александрович, — тихо сказала Саша. — Я действительно подумала… простите меня.
И он простил.
'10 апреля 1941 года.
Дмитрий Александрович принес Ане в подарок книжку о глупом мышонке. Сегодня она уселась за книжку и решила читать сама, долго пыталась начать и наконец, ничего толком не вспомнив, сказала:
— Ну, в общем, кошка съела мышонка…
Аня зовет частушки свистушками. Охотно поет, не стесняется. Дм. Ал. научил ее такой частушке:
Не страдала и не буду, Пускай не надеется. Если он моя судьба, Никуда не денется.
По-моему, зря. Уж если учить, так чему-нибудь другому.
4 июня 1941 года.
Сегодня мы ехали в метро. Дм. Ал. держал Аню на руках. И вдруг она спросила его:
— Митя, мы едем в темно?
Она замечает то, чего не замечаем мы. Когда сидишь в вагоне, видишь людей, смотришь, нет ли свободного места, следишь, не проехать бы остановку. А она видит тоннель, темные стены вместо дневного света, вместо неба и деревьев'.
Все шло по прежнему. Они шагали имеете по улицам дневным и вечерним. Ходили в театр. Снег растаял, земля заблестела лужами. Потом лужи высохли, и асфальт то покрывался летней пылью, то сверкал свежей полировкой. Но почему же все было хоть и по-прежнему, но совсем иначе?
Лучше? Как у друзей после ссоры? Нет. Стало хуже. Что исчезло — простота? Доверие? Нет, она доверяла Дмитрию Александровичу. Почему же, когда он по вечерам провожал ее до калитки, она прощалась с ним быстрее, чем прежде?
Она невзлюбила тьму у калитки. Невзлюбила темную парадную и ступеньки, на которых он сидел тогда, дожидаясь ее.
Она бывала довольна, когда в кафе мороженое кто-нибудь третий подсаживался к их столу. Когда он звал ее в кино, она говорила:
— Давайте захватим с собой Володю и Юлю.
— Вам бы культурником работать, Саша, а не сестрой милосердия, — отвечал Дмитрий Александрович. — Ну что ж, давайте захватим.
Саша приглашала Юлю, а Юля говорила:
— Нет уж. По-моему, Дмитрий Александрович не очень-то любит хоровое пение. Идите одни.
В кино она следила за тем, чтоб ненароком не прикоснуться к нему плечом. Сколько раз, когда они сидели в заколдованной полутьме зала, ее рука тянулась к нему и тотчас украдкой уходила, будто спохватившись. Он никогда теперь не брал ее под руку. Никогда не задерживался у калитки. Да, это был настоящий друг.
Он входил во все дела семьи. Когда Саша оставила работу и начала готовиться к экзаменам в мединститут, Дмитрий Александрович принес ей гору учебников и помог составить план занятий.
— Главное — химия, — говорил он, — и, пожалуй, немецкий. Сочинение вы напишете без особой подготовки, в мединституте на сочинение не очень строго смотрят. Вот химия другое дело.
Когда он услышал слова Нины Викторовны, что с деньгами туговато, а машина для переезда на дачу будет стоить дорого, он сказал:
— Ба, ничего нет проще! У нас грузовые то и дело ездят по Казанке, запросто подбросят и вас с вещами.
И когда в начале лета на побывку приехал из училища Леша, он сказал ему:
— Зайди-ка завтра ко мне на фабрику, я все оформлю. Сам и договоришься с шофером, он у нас свойский парень. Жду завтра к трем, ладно?
Как люди быстро все забывают. Сперва страдают, плачут, боятся назвать имя того, кого уже нет. Потом страдание отступает, а вместе с ним уходит память.
Нет, — говорит себе Леша, — я тебя помню и никогда не забуду. Пусть все забыли, пусть Саша
