Так Дмитрий Александрович еще никогда не говорил с Сашей. Сердито, строго и властно.
Саша быстро взбежала по лестнице. Почти все двери были уже настежь. Шли женщины с детьми, чемоданами, рюкзаками. Шли, спотыкаясь, окликали друг друга.
А голос требовал, приказывал:
— Немедленно! В бомбоубежище! Граждане!
Саша схватила спящую Аню и спустилась следом за всеми.
В бомбоубежище было тесно. Низкие потолки нависали над головой. Сидеть негде. Кто пристроился на чемодане, кто захватил скамеечку для ног и уселся на нее. Константин Артемьевич постелил для Нины Викторовны пиджак прямо на пол.
— Господи, — сказал старушечий голос, — люди-то ведь-с вещичками… А я… беспамятная, и шубу не захватила.
Раздался смех:
— Да куда тебе шубу? Июль на дворе!
— Не скажи, голубок. Выйдем, стоит ли Москва на месте? Может, все в щепы разнесено!
— Гражданка! — сорвавшимся от гнева голосом сказал Константин Артемьевич. — Не сейте панику! Говорю вам
Как юрист!
Бабушка, которая сеяла панику, неслышно эашамкала беззубым ртом:
— Ты что как грозно? Я вдова. А шуба хорошая. Ты, может. себе еще наживешь, а я…
— Боже мой, — простонала Нина Викторовна, — где-то сейчас Леша?
— Без паники! — прикрикнул Константин Артемьеевич. — твой сын — военный!
И только Аня без всякой паники шагала по бомбоубежищу.
В углу сидели два пожилых человека — муж и жена. А рядом собака — большая, охотничья. Она сидела послушно, тихо и жалась к хозяину.
Аня подошла к ней, бесстрашно тронула большое ухо. Собака с добродушным презрением скосила глаз в ее сторону.
— В бомбоубежище — дети. А тут с собакой. Тоже люди — собака им дороже человека, — сказала какая-то тетка в платке.
Аня посмотрела на нее с укором.
— Тетя, зачем ты ругаешься? Она ведь не кусается.
— Деточка, отойди, — шепотом сказал хозяин собаки. Но Аня присела на уголок его чемодана.
— Тебя как зовут? — спросила она собаку.
— Карай, — ответил хозяин.
А у тебя дети есть? — спросила Аня собаку.
— Нет, — ответил хозяин.
— А ты меня любишь? — спросила Аня.
— Люблю. Я детей люблю, — ответил за свою собаку хозяин. Он привлек девочку к себе и посадил ее на колени.
Что там наверху? — думала Саша, Выйти бы. Поглядеть. Может, как всегда, ничего особенного. Вот и папа сказал: 'Не сейте панику!' Что он там делает один в подъезде? В подъезде ли?
Шли минуты, потом часы. Аня уснула на руках у чужого. Рядом с ней дремала собака.
Как это странно — оказаться тут в подвале и не сметь выйти. Да почему же не сметь? Аня останется с бабушкой и дедушкой, а она, Саша, выйдет: она не станет больше сидеть здесь и ждать.
И вдруг пол дрогнул под ногами. И погас свет. Как бывает ночью, когда молния, вспыхнув, все озарит, так блеснула тьма. Это почуяли даже спящие. Бомбоубежище наполнилось отчаянным женским криком. Заплакали дети. Саша услышала Анин голос:
Мама! Мамочка!
Аня! — крикнула Саша и слепо, отчаянно стала шарить руками по чужим лицам, плечам, спинам.
Граждане! — сказал вдруг по радио ликующий голос. — Отбой! Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!
В бомбоубежище вспыхнул свет. Толпа хлынула к выходу. Кто-то отдавил Саше ноги, кто-то хлестнул по лицу рукавом пиджака, кто-то, пытаясь протиснуться к выходу, с силой толкнул ее, а остальные, шедшие следом, придавили к стене. Она стояла, уже не пытаясь шевельнуться, и только повторяла:
— Анюта! Анюта!
— Держите свою Анюту! — говорит хозяин Карая. Да, вот она. Лицо залито слезами, руки протянуты. Вот
Она — у Сашиных губ ее щека, шея, соленые глаза. Крепко обхватив девочку, Саша стоит у стены. Если она сейчас увидит Поливанова, все будет хорошо.
Дмитрий Александрович ждал у порога бомбоубежища.
— Саша! Аня! — голос его срывался. Саша благодарно прижалась к его плечу.
— Ну, полно, полно! Слава Богу, все хорошо.
— Это я за вас, за вас… Я боялась…
— А я тут! — ответил он весело и снова добавил:
— Все хорошо, глупая вы девочка. Успокойтесь!
— Эй, бабка! Где ты? — кричал веселый молодой голос. — Москва ничего, стоит!
Москва стояла на месте. А их двор был усыпан стеклом парных разбитых окон. Каштан обугленный, почерневший, беспомощный — опустил изуродованные ветки.
В квартире были сорваны двери, выбиты оконные рамы, пол усыпан штукатуркой, осколками. На столе по-прежнему стоял чайник. В хлебнице рядом с хлебом лежало стекло. Колбаса и сыр были присыпаны стеклом. Стекло хрустело под ногами.
— Ну, — сказал Дмитрий Александрович, — завтра же, завтра вон из Москвы!
— Нет, я на фронт, а мама с Аней в эвакуацию.
Нина Викторовна сидела, беспомощно уронив на стол руки, из глаз ее катились слезы.
— Нет, — сказала она, — мы с папой останемся здесь. А тебе с ребенком надо уезжать.
Была бы ты родная, поехала бы, — подумала Саша. Впервые в жизни она подумала так. Подумала и устыдилась. И снова повторила себе: 'была бы она родная…'
Дмитрий Александрович отнес спящую Аню и положил ее на кровать. Обернулся и посмотрел на Сашу. Взял ее руку, поднес к губам.
— Послушайте, — сказал он, и голос его дрогнул. — Послушайте. Я понимаю, вы хотите на фронт. Но как же Аня? Ей нельзя оставаться здесь… И мне ли вам это говорить? Не плачьте!.. Когда вы плачете, я не могу.
— Собирайте вещи, Саша! — это были первые слова, которые она услышала на другое утро. — Собирайте вещи! В два часа идет поезд на Ташкент, вы поедете с ним. В три отходит мой поезд, на Юго- Западный. Нет, нет, не отвечайте, не спорьте! Все! Где чемодан, Нина Викторовна?
Саша хватает летнее Анино платье, тапочки.
— Валенки, — всхлипывая, говорит Нина Викторовна.
— До зимы далеко, к зиме мы вернемся…
— Давайте сюда валенки, Нина Викторовна, — говорит Поливанов.
Саша снимает со стены фотографию Андрея и кладет ее на дно чемодана… А вот дневники, их много, целых три тетради.
— Саша, ну что ты, бумага же тяжелая… — протестует Нина Викторовна.
— Это не бумага! — отвечает Саша.
— Ну ладно, ладно. Бери что хочешь. Только захвати, пожалуйста, Анины валенки.
Поливанов стоит у окна.
— Саша, — говорит он, не оборачиваясь. — Можно захватить еще рюкзак. Я сам уложу, я сделаю это лучше.
Нина Викторовна выходит из комнаты — надо найти рюкзак. Надо отыскать Анины валенки и вынуть из сундука засыпанное нафталином Сашино теплое пальто.
— Саша, — голос Поливанова звучит отчаянно, сдавленно. — Саша, неужели вы ничего не скажете
