— Ты больше так не делай, — неуверенно сказала Саша, — меняться нехорошо.
— А почему?
— Потому что нехорошо! — ответила Саша.
— А почему? — снова спросила Аня. Да, почему, почему? Саша каждый день говорила Ане:
'Вычисти зубы… вытри ноги… не шуми… не трогай Катю грязными руками!' Но у них давно уже не было своих, прежних долгих разговоров обо всем на свете, и Саше казалось, что она растеряла все слова. И она подумала: как, наверно, Ане скучно слушать про зубы, руки и ногти — каждый день одно и то же! Ну, а как же быть? Что делать? И времени нет, и души свободной нет!
Иногда это болело, как укор. Когда Саша шла через весь город на работу, ей вспоминалось: давно она не сидела у меня на коленях. Вчера она подошла, а тут закричала Катя. И опять было не до нее. А утром сегодня, когда я кормила Катю, как она подошла, как беззлобно, как нежно, с каким восторгом гладила Катину головку: 'Мама, она красивая, да? Правда, она красивая?'
Бегут, бегут мимо улицы, вот и больница. Дом отступает. Вот они, новые — мальчик, — кто и откуда? Не важно! Он — ее. Вот девочка Валя — чья она? Не важно. Четвертый день она лежит и не ест. Саша терпеливо поит ее с ложечки. Но она выплевывает, захлебывается. Саша поит ее из пипетки, по капле. А за спиной зовут, стонут, плачут другие дети.
Говорят про трамвай, что он — не резиновый. Но, видно, сердце у человека резиновое. Сколько их было тут — и каждому сердце отзывалось.
Девочка стала такой худой, что Саша с опаской поднимала ее над кроватью, чтоб перестелить простынку. Когда Валя засыпала, Саша прислушивалась — дышит ли. Шарафат два раза давала девочке кровь для переливания, но даже эта молодая живая кровь не могла вернуть ей силы.
Синие десны. Беспомощный оскал зубов. Желтоватые белки. Серая бескровная рука на больничном сером одеяле. 'Жива ли?' — думала Саша, подходя к ней каждое утро. Ее встречал бессмысленный, остановившийся взгляд. И вот однажды она пришла, а кроватка была пуста. Это случилось ночью. 'И я еще смею, я смею, я смею, — говорила себе Саша, — смею на что-то жаловаться, о чем-то горевать? Вот оно — горе, единственное, непоправимое'. Ей все казалось, нет, она была уверена, что ребенка можно было спасти. Но что же, что все они упустили? Она не знала.
Возвратилась домой, не здороваясь, перешагнула порог, сняла пальто и вымыла руки. Катя гулькала, Аня гремела над ней погремушками. Мити не было.
И вдруг дверь распахнулась, на пороге стояла хозяйка.
— А ну, поди сюда, — сказала она Анюте, — а ну, погляди мне в глаза! Нет, ты глаз своих бесстыжих не отводи, ты признавайся!
— Что она сделала? — спросила Саша.
— А вы у ней спросите! Ну и мать! Ну и семья! Да я пироги нарочно пересчитала, а она, гляжу, все вертится, все вертится!
— Не брала, не брала я вашего пирога! — виновато, голосом, привыкшим оправдываться, закричала Аня. — И не заходила я даже на кухню! 1
— Ага, знаешь, что на кухне стоят?
— Аня, это правда? — спросила Саша.
— И совсем даже не правда! — Аня плакала в голос.
— Мама, это я взяла! — В комнату вошла Зоя. — Это я взяла.
И, взглянув на нее, Саша поняла, что пирожок взяла Аня.
— Уйдите! — сказала она хозяйке. — И ты, Зоя, уйди! Саша чуть не вытолкнула Зою за дверь. Обернулась к дочери и стала трясти ее за плечи:
— Скажи, признавайся, лучше будет!
Ослепнув от бешенства, Саша плохо различала Анино побелевшее, перекосившееся лицо.
— Говори, отвечай! Украла?
— Не скажу! — говорила Аня. — А вот не скажу!
И тут Саша ударила ее. Ударила, увидела остановившиеся Анины глаза и ударила еще раз. Аня молчала. И вдруг вырвалась, крикнула:
— Не люблю я тебя! — и выбежала в сени.
Прошел час, а может, и больше. Саша умыла лицо холодной водой, покормила Катю, молча села к столу. И, склонившись над супом, который налила ей Анисья Матвеевна, сказала:
— Позовите ее.
— А ее тут нет, — ответила Анисья Матвеевна, — я уж искала…
— Как нет? Она же без пальто! — отодвигая тарелку, сказала Саша.
— А я уж Димитрия послала, уж с полчаса, как Димитрия послала! — ответила Анисья Матвеевна. — Встретила его и говорю: ищи, говорю, пропала девка.
Не помня себя, Саша выскочила во двор, захлебнулась морозным воздухом и побежала по улице, на которой уже однажды искала Аню, а в другой раз Дружка. Но, едва завернув за угол, она увидела Митю. Он шел в одной гимнастерке и нес на руках Аню, завернутую в шинель.
Не обменявшись ни словом, все трое вернулись домой.
— Гляди-ка, матушка, — сказала Анисья Матвеевна, — вот кого драть-то надо, вот где вор укрылся.
Под кроватью ни жив ни мертв лежал Дружок.
— Поди-кося, — говорила Анисья Матвеевна.
Но он будто прирос брюхом к полу. Анисья Матвеевна вытолкнула его из-под кровати веником. Он опрокинулся на спину, задрал лапы кверху, притворился мертвым.
— Эх, злодей ты, злодей! — фальшивым голосом приговаривала Анисья Матвеевна. — Вот правду говорят — знает кошка, чье мясо съела. Как ты Аню стала допрашивать — он шмыг сюда. Это ж надо, чтоб у собаки такое хитрое было соображение!
И вдруг комнату переполнил отчаянный Анин плач:
— Не бей Дружка! Мама, не надо его бить! Не в силах сказать ни слова, Саша села на табуретку, уронила голову на стол и заплакала.
Пришла весна. У Ани выпали передние зубы. Она еще похудела, и еще больше стали на ее лице светлые карие глаза.
Как и прежде, она убегала утром из дому и возвращалась к обеду, занятая чем-то своим, что было там, в тупике, торопливо ела и снова убегала. Саша была с ней бережна и нежна. Когда Аня ложилась спать (теперь они разжились еще одним топчаном), Саша садилась рядом и перебирала ее светлые и мягкие прямые волосы. Аня лежала тихо, будто грелась под ее ладонью, но больше не жалась к ней и сама не просила: посиди со мной.
Она растет, не смея себе признаться в настоящей правде, думала Саша. Но она не умела лукавить с собой и в глубине души знала, что случилось непоправимое. Есть вещи, которых не поправить никаким раскаянием, никакой нежностью.
А ведь Аня была незлобива, отходчива, щедра и ласкова.
Может, и не надо воспитывать, а просто надо очень любить? — думала Саша. Ну, конечно, надо приучать чистить зубы и мыть руки. Но разве в этом дело? Нет, есть что-то более драгоценное, к чему не приучишь, что рождается только с любовью и с помощью любви. Что же это? Может быть, ничем не тронутая вера, доверие к тому, что ты нужен и дорог. Вера эта делает человека тверже, сильнее, смелее. И доверчивее. Как важно не нарушать это, не ранить. Как важно сохранить открытое сердце. Потому что, если оно закроется, замкнется в недоверии, — там надолго станет темно. И не достучаться тогда до этого сердца.
Нет, достучусь! Но какие же бережные должны мыть руки, какие памятливые глаза, какое твердое плечо, чтоб быть рядом, увидеть, услышать, подхватить и дать вовремя опереться.
И часто, часто вспоминала Саша слова, которые прочитала когда-то в толстой тетради с красным сафьянным переплетом. Это было в Калуге. В дневнике, который вела мать Андрея:
'Запас покоя и радости, который уносит человек из своего детства, главное его богатство. Оно помогает ему на всех перепутьях, во всем трудном, что встречается в жизни, а ведь такой судьбы, которую миновало бы отчаянье, горе, потери, пожалуй, на свете нет. Но если я научу его верить в людей, если я
