– Спасибо, все нормально. Рэнсом… – он вдруг прикусил язык. То, что он мог бы сказать, будь они с Барбарой с глазу на глаз, не могло быть произнесено в присутствии всего его штаба.
Экипаж тронулся, и благодаря жаре разговор продолжался лишь урывками. Прошло немало времени прежде чем они миновали ворота губернаторского дома. Хорнблоуэр отсалютовал в ответ на приветствие часового и вошел в дверь. Адъютанты, лакеи и горничные ждали их, однако Барбара уже проделала большую работу по переезду, и поэтому в просторной альковной спальне и гардеробной, предназначенной для важных гостей, его вещи, так же, как и вещи самой Барбары, уже заняли свое место.
– Наконец-то одни, – с улыбкой сказала Барбара. – Теперь мы можем подумать о Смоллбридже.
И действительно, это было началом одного из этих переходных периодов, так хорошо знакомых Хорнблоуэру, как и любому моряку, этих странных дней, или недель, отделяющих одну жизнь от другой. Он перестал быть главнокомандующим, впереди был промежуток времени, за который ему предстоит стать, наконец, хозяином своего собственного дома. Неотложной потребностью данного момента было принять ванну: под плотным сукном мундира его рубашка буквально приклеилась к телу. Возможно, что более никогда, никогда в жизни он не сможет принять ванну, стоя на палубе под струей воды из помпы, в то время как над головой проносится пассат. С другой стороны, ему не придется, по крайней мере, пока он находится на Ямайке, снова носить мундир.
Тем же днем, но несколько позже, Барбара обратилась к нему просьбой:
– Дорогой, не мог бы ты дать мне некоторую сумму?
– Разумеется,– ответил Хорнблоуэр.
Он с большой деликатностью относился к тому, что у большинства людей вызвало бы приступ смеха. Барбара принесла в виде приданого значительную сумму, которая, разумеется, была ее собственностью, и он испытывал непонятное чувство вины при мысли о том, что она должна просить у него деньги. Это чувство было, конечно, нелепым. Женщинам не полагалось распоряжаться деньгами в какой-либо форме, за исключением небольших сумм на домашние расходы. Они не имели законного права подписывать чеки, и вообще участвовать в каких-либо коммерческих операциях, что было абсолютно правильно и целесообразно, учитывая неспособность женщин к такого рода делам. За исключением Барбары, возможно. Делом мужа было хранить деньги у себя и расходовать их по своему усмотрению, когда возникнет такая необходимость.
– Сколько ты хочешь, дорогая? – спросил он.
– Двести фунтов, – сказала Барбара.
Двести фунтов? Двести фунтов! Это было нечто совершенно иное. Это целое состояние. С какой стати Барбаре понадобились двести фунтов здесь, на Ямайке? Здесь на целом острове вряд ли смогло бы найтись платье или пара перчаток, которые Барбара захотела бы купить. Может, какие-нибудь сувениры? Самой тончайшей работы туалетный прибор из черепашьего панциря будет стоить на Ямайке не более пяти фунтов. Двести фунтов? Может быть, уезжая, она хочет сделать какой-нибудь подарок служанкам? Но пять шиллингов, максимум полгинеи каждой уладят эту проблему.
– Двести фунтов? – на этот раз вслух произнес он.
– Да, дорогой, если не трудно.
– Рассчитаться с лакеями и грумами – это, естественно, мое дело, – продолжал он, все еще пытаясь найти объяснение, откуда ей в голову пришла мысль о необходимости получить такую ошеломительную сумму.
– Без сомнения, дорогой, – терпеливо согласилась Барбара. – Однако мне нужны деньги для других целей.
– Но это большая сумма.
– Думаю, что мы, тем не менее, можем себе это позволить. Пожалуйста, дорогой…
– Конечно, конечно, – торопливо сказал Хорнблоуэр. Он не сможет вынести, если Барбара станет умолять его. Все, что принадлежит ему, принадлежит и ей. Для него всегда было удовольствием предугадывать ее желания, предупреждать любую потребность, так чтобы она никогда не испытывала необходимости произносить ее вслух. Он чувствовал стыд при мысли, что Барбара, утонченная Барбара, должна будет когда-либо унижаться до просьб перед ним, столь недостойным.
– Я напишу поручение Саммерсу, – сказал он. – Он является корреспондентом Каутса в Кингстоне.
– Спасибо, дорогой, – сказала Барбара.
И все же, подписав поручение, он не смог удержаться от следующей реплики:
– Ты будешь осторожна, дорогая, не правда ли? – сказал он. – Две сотни фунтов, хоть в банкнотах, хоть в золоте…
Высказываемые им опасения постепенно стихли, перейдя в неразборчивое бормотание. У него не было желания спорить. Не было желания устанавливать над Барбарой опеку, право на которую и закон и обычай предоставляли мужу над женой. Затем ему пришло в голову возможное объяснение. Леди Хупер являлась умелым и ловким карточным игроком. Быть может, Барбара сильно ей проигралась. Отлично, в таком случае ей не о чем беспокоиться. Барбара тоже была отличным игроком: рассудительным и уравновешенным. Она отыграется. В любом случае она не заядлая картежница. Быть может, по дороге домой они сыграют несколько партий в пикет: если у нее и имелись недостатки, то это было стремление несколько неосторожно сбрасывать карты, и он давал ей иногда ненавязчивые советы. В этом крылось тщеславное, и довольно сильное удовольствие – мысль, что Барбара не спешит признаться мужу, который непременно выигрывает, что она проигралась в карты. Так же, как к аромату бифштекса может примешиваться аромат горчицы, к чувству глубокого уважения, которое он испытывал по отношению к ней, примешивалось осознание того, что ей не чужды человеческие слабости. Хорнблоуэр знал, что любовь не может существовать без уважения, так же, как и без искорки веселья.
– Ты самый замечательный человек на свете, – сказала Барбара, и он заметил, что глаза ее в течение нескольких секунд были устремлены на него.
– Для меня высочайшее чувство слышать, как ты говоришь это, – ответил он, с искренностью, в которой никто не смог бы усомниться. Затем оба они внезапно вспомнили, что в этом доме они находятся всего лишь в качестве гостей, и это заставило их умерить силу выражения своих чувств.
– Мы станем самыми непопулярными людьми на Ямайке, если заставим Их превосходительств дожидаться нас к обеду, – сказал Хорнблоуэр.
Они были здесь лишь гостями, нахлебниками, люди, продолжавшие находиться при исполнении должностных обязанностей, всего лишь терпели их. Об этом размышлял Хорнблоуэр во время обеда, когда новый главнокомандующий уселся на почетное место. Он думал о византийском генерале, слепом и лишенном почестей, вынужденном просить милостыню на рынке, и едва не произнес вслух: «Подайте монетку Велизарию»[13], когда губернатор повернулся к нему с целью вовлечь его в беседу.
– Ваш морской пехотинец до сих пор не схвачен, – сказал Хупер.
– Он больше не мой морской пехотинец, сэр, – улыбнулся в ответ Хорнблоуэр. – Он теперь морской пехотинец адмирала Рэнсома.
– Насколько я понимаю, его поимка не вызывает сомнений, – заявил Рэнсом.
– Еще ни один дезертир не ускользнул от нас за все время моего пребывания здесь, – ответил Хупер.
– Это звучит весьма утешительно, – прокомментировал Рэнсом.
Хорнблоуэр украдкой бросил взгляд через стол на Барбару. Она продолжала поглощать обед, храня очевидное самообладание. Он опасался, что затронутая тема должна взволновать ее, так как он знал, как близко к сердцу она принимает судьбу Хаднатта. Среди женщин бытует заблуждение, что неотвратимое не может быть таковым в вопросах, в которых они кровно заинтересованы. Умение Барбары хранить самообладание было еще одним поводом обожать ее.
Леди Хупер сменила тему, и разговор принял общий и оживленный характер. Хорнблоуэр воистину начал испытывать радость от приносящего облегчение чувства свободы от ответственности. Его ничто не заботило, скоро – как только пакетбот приготовится к отплытию, он будет на пути в Англию, где с удобством разместится в Смоллбридже, тогда как эти люди продолжат решать свои малозначащие проблемы среди тропической жары. Ничто здесь его более не заботило. Если Барбара счастлива, то более его на свете
