поджаты.
– Семен Афанасьевич! – еще издали кричит Анна Семеновна. – Ты что мне говорил, когда приехал сюда? По садам лазить не будем, да еще ваших, деревенских, отучим. А вот, гляди, твой хлопец!
– За руку его схватила, – заговорила Татьяна Егоровна. – Третий день слежу – забор и так ветхий, а тут с чего-то новая дыра, две доски выломали. Кому, думаю, понадобилось? А он, вот он, и сам пожаловал – здрасте! Милости просим, давно не видались! Это что ж такое?
– Хорошо ты их воспитываешь, нечего сказать! – прервала Вакуленко. – А я гляжу – Егоровна хлопца ведет. «Что такое, куда ты его?» А она мне и рассказывает – на тебе!
Созвать собрание – дело одной минуты. Ребята прибежали, как были, – с ведрами, с лейками, на всех лицах удивление: в неурочный час, посреди работы… что такое стряслось?
Теперь уже я взял Мишу за плечо, поставил его на крыльце, на виду у всех, и коротко изложил суть дела.
– Мы новичков не наказываем, – прибавил я. – Но ты большой парень, и голова у тебя на плечах есть. Опозорил ты нас на все Черешенки. Как быть? – обратился я к ребятам.
– Прощения пускай просит! – раздались голоса.
– Не прощу! – отрезала Татьяна Егоровна.
– Вот что, – сказал я. – Вы слышали, у Татьяны Егоровны забор сломан. Пускай Вышниченко забор починит.
– Да не подпустит она его к своему забору! – снова вскинулась Анна Семеновна.
– Нет уж, Анна Семеновна. Раз наш воспитанник сломал, значит, мы в ответе. И починим, и свой материал поставим. Он сломал, он и починит.
Я говорил это, а сам прикидывал, кого бы послать с Вышниченко. Послать его одного – будет ли толк?
– Я помогу! – сказал вдруг Коломыта. – Которые доски брать, Семен Афанасьевич, которые в сарае или возле кухни?
…Мы шли по селу. Вася, Мефодий, Михаил и я волочили доски. Татьяна Егоровна, цоджав губы, шагала стороной. Вакуленко, не смущаясь присутствием ребят, повторяла:
– Распустил, распустил. Уж дальше и некуда. Это что ж такое, какую волю взяли!
– Анна Семёновна, зачем же вы на всех-то?
– Сам говорил – у вас один за всех, все за одного!
– Верно. Да ведь этот у нас без году неделя. А прежде разве такое бывало? Вот и Татьяна Егоровна скажет.
– Не бывало, да вот есть, – хмуро ответила справедливая Татьяна Егоровна.
Наконец Анна Семеновна, пригрозив, что после все проверит свернула к правлению, и мы пошли дальше молча.
У Вышниченко лицо было свирепое, но он как воды в рот наорал – слова не вымолвил с той минуты, как его привели к нам, и все время, пока мы потели над забором Татьяны Егоровны. А забор и впрямь оказался ветхий.
– Вот она, ваша дыра, – сказала Татьяна Егоровна, подведя нас к пролому.
– Ладно уж, «наша»! Чинить так чинить, не скупиться, – сказал Василий.
И мы, люди не мелочные, принялись латать все дыры подряд. Мы с Шупиком распиливали доску, Вася и Миша покамест укрепляли те, что расшатались.
– Вон чем приходится заниматься. Будто дома делать нечего, – неожиданно заявил Коломыта.
– Да уж, не было печали, – поддержал Шупик.
– Хотя бы подумал сперва, – беспощадно продолжал Василий. – И куда понесло?
– Будто у самих яблок нету, – как заведенный вторил Шупик, удивляя меня такой разговорчивостью.
– Так нет же, чужих ему надо! – доводил вопрос до полной ясности Вася.
– Свои нехороши! – не унимался Мефодий. И откуда у него этот яд в голосе?
Если б я не был с ними все время, я бы подумал, что они столковались: диалог шел без запинки, как на сцене.
– Где же свои? – вдруг, чуть не плача, прорвался Вышниченко. – Где они, свои-то яблоки? Их рвать не велят.
– А у тебя терпенья нету? Зеленых хочешь? – отвечает Коломыта.
– Да ничего я не хочу! – завопил Вышниченко.
Но тут высунулась из окна рассерженная Татьяна Егоровна.
– Чего кричишь? Скажи пожалуйста, еще шумит!
Мы продолжали работать молча. Но и половины не успели сделать, как стемнело.
– До завтра, Татьяна Егоровна, – окликнул я хозяйку. – Будь здорова! Придем с утра.
– Будь здоров! – Кажется, голос Татьяны Егоровны прозвучал чуть милостивей.
