– Не дело это, – говорю я. – Надо кончить десятилетку, уже недолго осталось. И тогда я тебя отпущу.
– Вы не знаете, почему я хочу уехать…
«Анюта» – этого слова мы не произносим. Но отвечаю я прямо:
– Нет, знаю. Только ведь жизнь – штука непростая. Это поначалу кажется, что все впереди легко и просто. А на самом деле всяко бывает. И не годится сворачивать с пути, едва только стало трудно.
Никогда еще я не говорил со Степой так холодно. Но сейчас я не смею его жалеть, жалостью ему не поможешь.
Мы еще долго ходим по саду и то молчим, то разговариваем, только уже о другом. И я думаю: что ждет Степу впереди? Он не в силах забыть о своем уродстве и убежден, что и другие не могут забыть…
А Федя? Все пережитое тенью легло и на его характер, и на лицо. Мягок он только с Егором, Леночкой и Галей, да еще с Лидой, пожалуй. С прочими сдержан, суховат, близко к себе не подпускает. Он дружит с Лирой и Катаевым. Но обоим нелегко приходится – с ними он крут и поблажек не дает.
Лира вымахал в последнее время с версту коломенскую – длинный, худой как щепка, но при этом крепкий и гибкий, точно хлыст. По-прежнему он горластый и веселый, и хоть ему уже пятнадцать, он все еще точно малый ребенок – так бездумны и внезапны его поступки.
Он безудержен, в нем нет тормозов и нет сосредоточенности. Мне казалось: я знаю о нем все, читаю в нем, как в открытой книге. И, как всегда в минуту самоуверенности, я снова убедился, что в нашей работе нет покоя.
Еще летом, когда Чкалов, Байдуков и Беляков летели из Москвы через Северный полюс в Америку, Лира, Крещук и Катаев каждую свободную минуту проводили у репродуктора и за газету хватались первыми.
На стене в столовой висела карта. Остров Рудольфа, Земля Франца-Иосифа – эти названия произносились так запросто, словно речь шла о Волошках, Старопевске или Черешенках.
Лира всем объяснял, что самое страшное – когда полетят через Арктику. На дворе стояла жара, все цвело и зеленело, а мы толковали про метели, вьюги и обледенение.
Когда самолет приземлился наконец по другую сторону океана, у нас в Черешенках грянуло такое «ура», что не диво было бы, если б его услышали в Ванкувере.
Но вот Лира где-то вычитал, что Чкалов в детстве любил в ледоход кататься на льдинах, как на плотах. Прыгал со льдины на льдину, и так – на середину Волги!
– А если б мы так, что бы нам Семен Афанасьевич сказал?
– Хватит! – говорю я. – Покатались с горки на речку, искупались в проруби – довольно!
Это против нашего закона – поминать старое. Но ведь случай такой, что без тяжелой артиллерии не отобьешься.
И все равно отбиться не удалось.
Однажды Василий Борисович чуть не за шиворот притащил ко мне Лиру – тот упирался и нипочем не хотел идти. В глаза мне он не смотрел, и на лице его было написано отчаяние – он знал, что прощения ему не будет.
Выяснилось: Казачок шел вдоль полотна железной дороги и увидел – кто-то стоит столбом на рельсах. Тут же раздался гудок. Василий Борисович обернулся – по рельсам набегал поезд, а мальчишка все стоял. Василий Борисович крикнул. Но что кричать, паровозный гудок слышнее, однако парень и ухом не ведет. Казачок кинулся к нему, стащил с рельсов, поволок за собой и тут только разобрал, что это Лира. Казачок тряс его так, что если бы, на беду, мимо проходил Кляп, у него было бы полное право утверждать: наши воспитатели бьют ребят!
Оказалось, Лира – снова здорово! – испытывал свою храбрость. Он хотел подпустить к себе поезд ни много ни мало – на метр и тогда только отскочить. Ну, когда он в двенадцать лет проделывал такое – куда ни шло. Но сейчас?
– Пускай он больше мне на глаза не попадается, – говорит Казачок с дрожью в голосе. – У меня руки- ноги трясутся. Понимаете, поезд мчится, а он стоит…
– Иди вон! – сказал я Лире с холодной яростью. – Вон отсюда, видеть тебя не могу!
В тот же день на общем собрании Василий Борисович снова рассказал о случившемся и закончил словами:
– Я даже не знаю достойного наказания за такой поступок.
Тогда встал Крещук и сказал, хмуро глядя прямо перед собой:
– Наказывать – так и меня и Катаева. Мы все трое виноваты.
– Час от часу не легче! Ты что, тоже под поезд совался?
– Ну… не совался. Но мог. Это все равно… Мы решили воспитывать храбрость.
– Кто хочет сказать? – спросил Искра.
Руку подняла Наташа Шереметьева, и Степан с некоторым удивлением дал ей слово. Наташа встала, бесстрашно оглядела всех и сказала совсем неожиданное:
– Нужно про их глупость написать Чкалову. Это им будет самое хорошее наказание!
– Ну, сила! – воскликнул Горошко, почтительно глядя на девочку.
– Не надо! – крикнул Лира.
Это были его первые слова, до этой минуты он даже не пытался оправдываться или защищаться.
