Этот темный день был долгий, бесконечный. Я измучилась, но знала, что сама виновата: я плохо начала его. Я не имею права так встречать утро. Надо покрепче сжать зубы, надо все подтянуть в себе, надо жить.
Он все-таки пришел к концу, этот нескончаемый день. Не помню, как я доплелась на Закатную.
….Дети уже спали, когда кто-то постучал в дверь.
– Кто здесь? – спросила я устало.
– Свои.
Чей это голос? Нет… нет, разве я могу ошибиться? Дверь отворилась, на пороге стоял Сеня. Вот, подумала я, опять тот же сон. Пускай будет так, как всегда бывает во сне. Я положила руки ему на плечи и прижалась щекой к его щеке.
Нет, это не сон. Во сне шинель никогда не бывала такой шершавой, во сне щека не была такой теплой, а слеза такой соленой…
Сердце забилось глухо и крепко. Я приникла лицом к его груди и почувствовала его сильные руки на своих плечах…
Слезы и смех вперемежку. Счастье, которому почти нельзя верить:
– Ты здесь? Снова вместе? Подумай, снова вместе!
Мы стоим и смотрим на спящих ребят. Пусть спят. Зато завтра, открыв глаза…
Семен низко наклоняется, всматривается в Антошу, в Леночку.
– А это кто же? Егор? А где Федя?!
Я не отвечаю. Семен темнеет, Но не спрашивает больше. Минуту мы молчим…
– Нет, не могу. Разбужу, – говорит Семен и проводит рукой по смуглой Лениной щеке.
Лена открывает глаза, и по этим глазам я вижу – она не верит, как я, не верит. Она думает, что ей снится. Вот она села, глядя испуганно, растерянно. Уткнулась Семену в колени и заплакала.
– Нет, надо будить мужчин, – говорит Сеня. – Надо будить мужчин, женщины утопят меня в слезах.
Так он говорит, и слезы катятся по его лицу.
Тосик, вот кто поверил сразу, не думая.
– Папа, – говорит он и проводит ладонью по мокрым Сениным глазам.
И Егор тоже смотрит в эти застланные слезами глаза и шепчет:
– Семен Афанасьевич, а Федя…
– Знаю, – говорит Семен и за плечи притягивает Егора к себе.
…Что с тобой было, почему молчал? Ни одного письма – два с половиной года ни одного письма, ни одного!
С первого боя попали в окружение. Пытались выйти. Не пробились. Партизанили. Летом сорок второго был тяжело ранен, долго лежал в глухой деревушке. Потом снова партизанский отряд. И опять ранение. В голову. Переправили на Большую землю. Госпиталь. Три месяца беспамятства. Очнувшись, написал в Москву, получил наш адрес и тотчас выехал.
Мы слушаем, мы хотим знать о каждом часе, о каждой минуте, которую он прожил без нас, о годах разлуки, тоски и надежды.
Глубокой ночью снова раздался стук в дверь. Сеня пошел открывать и вернулся с телеграммой, которую послал с дороги:
Жив, люблю, еду.
– Знаешь, – сказал он, – давай выйдем на улицу, походим. Все равно не уснуть.
– Я с тобой, – говорит Антон, цепляясь за Сеню. – Я с тобой.
Он боится, что отец снова исчезнет. Уйдет и не вернется. Но еще немного – и он засыпает у Сени на руках, уцепившись за пуговицу отцовской гимнастерки. Семен осторожно разжимает его пальцы и тихо кладет малыша в постель.
И вот мы выходим. Мы идем по темному, спящему городу. Я знаю, куда мы идем. Знаю, куда веду его.
…Спит дом на Незаметной. Мы тихо поднимаемся по лестнице. Осторожно, чтоб не скрипели половицы, проходим по спальням. Спит Тёма Сараджев, и худая смуглая его рука свешивается с кровати. Беспокойно шевелится во сне Сеня Винтовкин – я переворачиваю его на другой бок, и он затихает. Семен вглядывается в каждое лицо – жадно, нетерпеливо.
– Вы?! – вдруг раздается чей-то приглушенный голос.
Мы оборачиваемся. На кровати, подавшись вперед, сидит Велехов.
– Семен Афанасьевич, это вы? – восклицает он снова.
– Ш-ш-ш! – говорит Семен. – Тише, всех перебудишь! Я, я! Здравствуй и спи!
– Я первый! Первый вас увидал!
– Вот и ладно, давай лапу, познакомимся. А теперь спокойной ночи!
…Мы снова выходим на улицу. И тихо идем рука об руку. Спит Заозерск. Спят горы. Спят дома и деревья. Спит Млечный Путь, который проложили птицы полетами вдаль…
