продолжение войны для Германии смерти подобно, продолжали служить Гитлеру верой и правдой. Это вызвало горькое разочарование и ожесточение у руководителей немецкого Сопротивления и в то же время укрепило их решимость любыми, пусть самыми крайними средствами покончить с войной. Как говорят, Бек заявил тогда, что после свержения Гитлера он, не колеблясь, предал бы Паулюса военному суду за «преступное бездействие»{109}. Тем же чувством ожесточения и горечи объясняется, по-видимому, и та резкость, с которой осуждали Манштейна некоторые участники немецкого Сопротивления, упрекавшие фельдмаршала в том, что, увлекаясь решением частных оперативных задач, он, что называется, не видит за деревьями леса, то есть начисто забывает обо всем ходе войны и теряет чувство исторической перспективы{110}.
Так или иначе, ясно одно: уверенность в неизбежном катастрофическом поражении в войне, которая, как ни крути, была для нас войной во имя Гитлера, и оценка, согласно которой положение Германии на фронтах после сталинградского побоища было безнадежным, отнюдь не являются, говоря словами Манштейна, запоздалыми плодами «заднего ума». Между прочим, сам фельдмаршал на скамье подсудимых в Гамбурге, отвечая своему английскому защитнику, отстаивавшему его интересы, на вопрос о том, к какому времени он, Манштейн, сам убедился в неизбежности поражения, заявил дословно следующее: «Зимой 1942 года я понял, что нам не одержать победы в этой войне. Мы уже никак не могли удержать предельно растянутый фронт в России. Я понимал, что русские с их неисчерпаемыми людскими резервами, продвигаясь, шаг за шагом, в конце концов, раздавят нас»{111}.
Впрочем, тут же, на процессе, как и позднее, в сталинградской главе «Потерянных побед», фельдмаршал сказал, что, по его убеждению, у Германии тогда еще была реальная возможность закончить войну на фронтах вничью, тем самым, создав предпосылку и для политического ничейного исхода. Проведенные им военные операции, по его словам, объективно предоставляли такую возможность, и лишь после того, как Гитлер ее не использовал, поражение Германии стало неизбежным. Подобная точка зрения убедительно свидетельствует о том, что Манштейн переоценивает так называемую «чистую» стратегию, которую на самом деле нельзя рассматривать в отрыве от прочих факторов, определяющих в своей совокупности исход современной войны. Нечего и говорить, что он при этом совершенно сбрасывает со счета всю психологическую и политическую специфику, связанную с личностью Гитлера. И неудивительно – для фельдмаршала война была своего рода шахматной партией, где успех зависит исключительно только от виртуозной игры маэстро. Подобное мышление в узкопрофессиональных военных категориях и переоценка чисто стратегических аспектов невольно заставляют вспомнить слова все того же генерал-полковника Бека, который еще в 1938 году писал: «Многие из нас и по сей день считают, что большую войну можно решить в свою пользу одними лишь победами на поле брани. Это ложное и роковое заблуждение, и просто необъяснимо, почему оно бытует в наше время, когда везде и всюду только и говорят, что о „тотальной войне“{112}.
К чему ведет безответственное и беззаконное ведение войны
Манштейн не устает повторять, что поражение Германии в минувшей войне не лишило высокого нравственного смысла трагедию 6-й армии, хотя гибель ее и оказалась напрасной жертвой. Фельдмаршал вновь и вновь подчеркивает, что подвиги немецких солдат, погибших на берегу Волги, войдут в историю как пример воинской доблести и верности долгу, что «слава их не померкнет и память о них не умрет». Не слишком ли дешевый это пафос? Поведав потомкам о сталинградской трагедии, фельдмаршал под конец и на скорую руку воздает хвалу немецкому солдату, не скупясь на эпитеты и превосходные степени.
Но все эти разглагольствования «о героизме, равного которому, пожалуй, не найти во всей военной истории», выглядят во многих отношениях более чем сомнительно.
Если уж говорить о «беспримерном героизме» и верности долгу, «не имеющих себе равных» в истории, то можно назвать немецкие и ненемецкие примеры подобной храбрости, отваги и самоотверженности, и в частности назвать ту доблестную советскую 62-ю армию, которая осенью 1942 года в огненном аду Сталинграда долгие месяцы упорно обороняла два небольших плацдарма на волжском берегу; храбро сражаясь и выстояв под яростным напором превосходящих немецких сил, она создала предпосылки для победоносного завершения этой великой битвы.
Спору нет, в течение многих недель вплоть до середины января 1943 года немецкие солдаты в Сталинградском «котле» показали высокие образцы отваги и боевого товарищества.
Но после этого в обстановке, когда солдаты, исчерпавшие все свои моральные и физические силы, просто не могли больше сражаться, говорить о доблести и верности уже не приходилось. Конечно, и в последней фазе сражения – для нас это была целая вечность – наши люди в отдельных случаях проявляли личное мужество, а подчас и жертвовали собой, спасая товарищей, но в общем и целом их «героизм» в те дни был лишь безграничным терпением обреченных. Истощенные, обессиленные, они умирали медленной мучительной смертью. Покорившись неотвратимой судьбе, солдаты впали в полнейшую апатию и лишь иногда оказывали отчаянное предсмертное сопротивление, побуждаемые гаснущим инстинктом самосохранения. Приказы «держаться до конца» и беспрекословное повиновение этим приказам в подобной обстановке свидетельствовали не о доблести и верности солдат, а о безответственности командования. На завершающем этапе битвы, когда воинская дисциплина стала постепенно ослабевать, у нас случалось всякое – одни судорожно пытались «действовать по уставу» и держать себя и других в узде, другие в отчаянии пускали себе пулю в лоб; одни проклинали Гитлера и высшее командование, другие все еще надеялись неведомо на что. В отдельных частях вспыхивали мятежи, которые беспощадно подавлялись, и не раз в эти дни немецкие солдаты стреляли в немцев, пытавшихся капитулировать вопреки приказу. Все это было уже чудовищной карикатурой на армию. От принципов воинской этики в «котле» не осталось и следа.
Вот почему, анализируя сталинградское сражение, было бы куда более уместным и правильным говорить, прежде всего, о том, как немецкое высшее командование самым подлым образом надругалось над преданностью своих подчиненных – от простого солдата до генерала-фельдмаршала. Какой огромный капитал преданности и мужества был растрачен впустую!
Летописец Сталинградской битвы, кто бы он ни был, обязан основной упор сделать на то, что немецкое верховное командование ради достижения в высшей степени сомнительной цели предало своих солдат и обрекло их на неминуемую смерть на берегах Волги, что оно в нарушение принципов воинской этики злоупотребило доверием и беспрекословным повиновением людей, до конца исполнявших свой воинский долг, не щадя ни сил, ни жизни. Уйти от этого неопровержимого факта автор может, лишь фальсифицируя недопустимым образом сами понятия воинской доблести, долга и чести, лишая их какого бы то ни было положительного содержания и нравственного смысла. Нечего и говорить о том, сколь опасны и вредны подобные абстракции.
Читая мемуары Манштейна, и, прежде всего, их сталинградскую главу, трудно избавиться от впечатления, что в данном случае мы имеем дело как раз с такой сознательной попыткой фальсифицировать понятие воинской этики. В самом деле, уж не считает ли фельдмаршал, что под Сталинградом и вообще в минувшей войне мы сражались за святое и правое дело, не щадя ни сил, ни самой жизни в борьбе за высшие нравственные идеалы, как того требовала наша солдатская честь?! Нет, автор этих строк и многие его товарищи в Сталинградском «котле» осознали до конца всю жестокость судьбы, разуверившись в том, что они кладут свои жизни на алтарь отечества, защищая свой народ. Трагедия, непосредственными участниками которой мы были, слава богу, раскрыла нам глаза на все происходившее в Германии и за ее пределами, рассеяла наши заблуждения и заставила трезво взглянуть на вещи. Смутные
