подозрения, которые многие из нас до тех пор так или иначе старались заглушить, переросли в твердую уверенность в том, что сталинградское побоище было расплатой за политические злодеяния, логическим результатом захватнической и несправедливой войны, развязанной Гитлером. И десятки тысяч солдат проклинали в те дни Гитлера и послушных ему высших военачальников.
Казалось бы, фельдмаршал фон Манштейн, талантливый полководец, занимавший столь высокий пост и лучше других знавший, каковы были подлинные причины сталинградской трагедии, должен был одним из первых сделать для себя политические выводы и воспротивиться воле диктатора.
Выше уже говорилось о том, что он отказался от участия в Сопротивлении. Пытаясь оправдаться, фельдмаршал пишет по этому поводу в своих мемуарах, что в тот момент (и это уже в 1944 году!) он, к сожалению, оказался не в состоянии до конца убедиться в «моральной деградации всего режима» и «распознав подлинную натуру Гитлера»{113}. Пусть так. Но он, во всяком случае, на собственном опыте убедился в том, что «под Сталинградом безответственность и невежество „величайшего полководца всех времен“, которому он сам, германский фельдмаршал, служил верой и правдой, привели нас к не виданному в истории поражению. Однако и после этого Манштейн не осознал лежащую на нем ответственность. Причиной тому его аполитичность и холодное, „пустое сердце“, однажды уже побудившее его поставить свою подпись под позорным приказом по армии, противоречившим безупречным прусским боевым традициям{114}. Если уж Манштейн и впрямь не считал себя вправе оспаривать военно-политические решения Гитлера, то неужели он не понимал, что политический руководитель, вмешиваясь в его распоряжения и срывая его планы, незаконно присваивает себе функции верховного главнокомандующего?
Заблуждение и сознательный самообман завели фельдмаршала в тупик. Окончательно запутавшись, не сумев провести границу между превратностями судьбы и ответственностью полководца, он все глубже погружался в трясину бесчестья и не сберег своей боевой славы и доброго имени. Бодо Шойриг писал об этом так: «… Раковая опухоль уже расползлась по всему организму, и симптомы ее проявлялись и в той сфере, где Манштейн пользовался непререкаемым авторитетом. И здесь диагноз больше не вызывал сомнений: разложение прогрессировало. Казалось бы, военная верхушка должна была призвать к свержению политического руководства хотя бы уже потому, что преступная клика, стоявшая во главе государства, подрывала его вооруженные силы – губила солдат, тех самых солдат, за судьбу которых Манштейн, как он подчеркивал это не раз, считал себя полностью ответственным. Но могла ли Германия рассчитывать на благополучный исход войны, если Гитлер, не встречая сколько-нибудь серьезного противодействия, расшатывал вермахт, от которого, по мнению самого фельдмаршала (и не только его одного), в тот момент зависело все?! Поскольку Манштейн не мог не видеть этого, остается лишь сделать вывод, что он не считал себя связанным какими-либо моральными обязательствами и принципами воинской этики. Фельдмаршал, судя по всему, не в состоянии был даже понять, что, поставив себя выше этих нерушимых принципов, он отрекается от традиций, в которых он сам был воспитан и которым был обязан всем!»{115}
Нестерпимая фальшь Фермопильской аналогии
В наши дни вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что битва на Волге была своего рода генеральной репетицией полного политического, идеологического и морального крушения нацизма. Тем более тягостное недоумение вызывает в связи с этим эпиграф к сталинградской главе «Потерянных побед». Просто диву даешься, как решился Манштейн предпослать этой главе гордую надпись на могиле спартанского царя Леонида и трехсот его воинов в Фермопильском ущелье: «Путник, если ты придешь в Спарту, скажи, что мы пали здесь, как повелел закон».
Шиллер считал эту эпитафию «прекраснейшей в своем роде» и назвал ее «благородным памятником в честь гражданской добродетели». Но приводить это древнее изречение в связи с катастрофой на Волге совершенно неуместно и бестактно. Более того, подобную героизацию можно расценить лишь как вредоносную попытку затушевать и свести на нет подлинное значение сталинградской трагедии как великого исторического урока. В самом деле, какой закон повелел немецким солдатам умирать на берегах Волги?
Я вспоминаю насквозь лживую «панихиду по живым», которую Геринг произнес 30 января 1943 года, В ней он говорил о неумолимом законе войны, о «чести немецкого народа» и превозносил агонию 6-й армии как «беспримерный героизм». Помню я и то, с каким возмущением восприняли мои товарищи эти напыщенные славословия, расценив их как дешевую пропаганду.
Слишком уж явным показалось нам еще в те дни стремление оправдать безответственность немецкого верховного командования и изобразить чудовищное поражение как национальный подвиг. Сравнение же с героями-спартанцами, павшими в Фермопильском ущелье, вызвало у нас чувство брезгливого отвращения. Творимая легенда о «немецких героях», погибших под Сталинградом, которую Манштейн, к великому сожалению, пытается пустить в оборот, бестактна и лжива насквозь. Трудно сказать об этом более убедительно и кратко, чем это сделал генерал Дерр, характеризуя катастрофу, разыгравшуюся на берегах Волги: «Сталинград не был для нас ни оправданной жертвой, какой была для Спарты Фермопильская битва, ни благородным самопожертвованием, на которое сознательно шли древние испанцы в осаждаемой Сципионом Нуманции. Нет, Сталинград войдет в историю как пример величайшего военного просчета, допущенного когда-либо полководцем, и тягчайшего преступления государственной власти перед собственным народом и его армией, доверием которых оно злоупотребило самым подлым образом»{116}.
После выхода в свет мемуаров Манштейна один мой старый друг и товарищ по несчастью в Сталинградском «котле» писал мне с нескрываемой тревогой: «Манштейн – хочу надеяться, что не намеренно, – предпринимает совершенно безнадежную попытку достроить на сталинградских могилах тот монумент, который нацисты, готовые нагреть руки на чем угодно, принялись возводить еще во время войны». Что и говорить – горькие слова; нелегко бросить их в лицо полководцу, который не принадлежал к числу свежеиспеченных нацистских генералов и не раз проявлял похвальное гражданское мужество в своих отношениях с Гитлером. Но в своих спорах с Гитлером Манштейн оставался профессиональным военным специалистом, который во всеоружии своих знаний и боевого опыта тщетно пытался переубедить самонадеянного невежду.
Фрондируя, фельдмаршал всегда руководствовался, так сказать, чисто ведомственными соображениями и никогда не исходил из высших нравственных побуждений. Описывая трагические события под Сталинградом и говоря о той роли, которую он сам в них играл, Манштейн занимает до странности аполитичную позицию, он даже не ставит основного вопроса о смысле и значении катастрофы на берегах Волги и не говорит о той доле ответственности за поражения, которая ложится на него самого.
Совершенно очевидно, что ради успешного проведения крупных военных операций, признанным мастером которых он был, фельдмаршал охотно забывал о той основной роли, которую играли в этой войне морально-политические проблемы. Да, его солдаты, бесспорно, могли на него положиться; возможно, он и в самом деле был искренне убежден, что служит немецкому народу и только ему. Но при этом он был всего лишь «самым своевольным и независимым из генералов антихриста»{117}. Эту известную характеристику Манштейн вполне заслужил. Таким он был, таким он остался, и в этом, кстати сказать, заключался и весь трагизм его положения.
Полководческий талант Манштейна способствовал, и, быть может, не в последнюю очередь, тому, что Гитлеру удалось отсрочить неотвратимый конец и затянуть войну на целые годы. Это принесло Германии
