Место ее действия — Испания. Когда я оказался там впервые, у меня возникло странное чувство, будто я эту землю знаю. Солнечное небо, страдальческий блеск глаз; знакомые, уже виденные пейзажи и лица.
Как угадать, у кого из гуляющих по Барселонской Рамбле, у кого из прохожих с детьми, бредущих по переулкам Толедо, течет в жилах еврейская кровь, кто происходит от знаменитых марранов? Ежеминутно я был готов увидеть под ярким портиком Шмуэ-ля ха-Нагида, или Ибн-Эзру, или Дона Ицхака Абар-банеля, или Иехуду ха-Леви — легендарных властелинов и поэтов, сформировавших и воспевших золотой век мысли моего народа. Они появлялись передо мной, когда я читал, они входили в мои сны.
Времена инквизиции особенно притягивали мое воображение. Меня поражали загадочные священники, во имя Любви и во славу молодого еврея из Галилеи пытавшие и предававшие медленной смерти тех, кто Отца предпочитал Сыну. Я завидовал их жертвам.
Выбор для них был сформулирован в таких простых терминах! Бог или костер, отречение или изгнание.
Многие выбрали изгнание, но я никогда не осуждал марранов, несчастных новообращенных, которые втайне, несмотря на опасность, исповедовали веру своих предков. Я ими восхищался. Восхищался их слабостью и их смелостью. Уехать с общиной было легче; порвать связи с ней — удобнее. Решившись порвать, но и не порвать, они жили на лезвии ножа, в ежеминутном самоотречении.
И хоть я и не знал этого, когда отправлялся в Испанию, меня там уже ждали.
Это было в Сарагосе.
Будучи добросовестным туристом, я внимательно осматривал собор, когда ко мне подошел человек и предложил быть моим гидом. Зачем? А почему бы нет? Он любит иностранцев. Сколько это будет стоить? Да ничего. Он не берет денег за эту работу. Для него удовольствие, когда люди восхищаются его городом. Он говорил о нем с энтузиазмом и настоящим красноречием. Говорил обо всем: о его истории, архитектуре, нравах. Когда мы уселись, чтобы выпить по стаканчику, он простер свою любезность до того, что проявил интерес ко мне: откуда я, куда еду, женат ли, верю ли в Бога. Я ответил, что приехал издалека и дорога моя ведет далеко. От других вопросов я уклонился. Он не настаивал.
— Значит, вы много путешествуете, — сказал он вежливо.
— Да, много.
— Не слишком ли много?
— Может быть, и слишком.
— А что вам это дает?
— Воспоминания и друзей.
— И все? А почему вы не ищете их в своей стране?
— Наверное, ради удовольствия вернуться. И привезти в багаже несколько слов, которых не знал раньше.
— Каких?
— Не могу вам сказать. Пока не могу. У меня еще нет багажа.
Мы выпили. Я надеялся, что он переменит тему, но он продолжал:
— Кстати о словах. Вы, наверное, говорите на многих языках?
— Даже на слишком многих.
Я перечислил: идиш, немецкий, венгерский, французский, английский и древнееврейский.
— Древнееврейский? — переспросил он, насторожившись. —
— Существует, — ответил я со смехом.
— Трудный язык, верно?
— Не для евреев.
— А, понятно, простите. Вы еврей.
— Они существуют, — сказал я со смехом.
Убежденный, что допустил неловкость, он стал думать, как бы ее загладить. Подумав, он смущенно спросил:
— А как пишут на этом языке? Так же, как по-арабски?
— Да, как по-арабски. Справа налево.
Какая-то мысль пришла ему в голову, но он не решался ее высказать. Я стал ободрять его:
— У вас есть еще вопросы? Не стесняйтесь.
Он покраснел, но все-таки решился:
— Могу я попросить вас оказать мне услугу? Большую услугу?
— Ну конечно, — сказал я.
— Пойдемте… Пойдемте со мной.
Это было неожиданно.
— С вами? — воскликнул я. — Куда? Зачем?
— Пойдемте. Всего на несколько минут. Может быть, это будет для меня очень важно. Пожалуйста, пойдемте.
Он говорил так настоятельно, что я не мог отказаться. К тому же мне было любопытно. Я вдруг вспомнил, что и Сарагоса занимает свое место в еврейской истории. Там родился и жил мистик Авра-хам Абулафия, который задумал обратить в иудаизм самого папу Николая III. Стало быть, в этом городе может случиться что угодно.
Мы пришли домой к моему гиду. Его квартира была на втором этаже и состояла из двух крошечных комнат, обставленных бедно, но со вкусом. Керосиновая лампа бросала свет на лицо Мадонны. Распятый Христос висел напротив. Испанец пригласил меня садиться.
— Простите, одну минутку!
Он исчез в другой комнате и через минуту вернулся. В руках у него был пожелтевший кусок пергамента.
— Это на древнееврейском?
Я развернул пергамент. Волнение охватило меня, глаза мои затуманились. Я держал в руках священную реликвию, обрывок завещания, написанного несколько веков назад.
— Да, — сказал я сдавленным голосом. — Это на древнееврейском.
Рука моя дрожала, я не мог этого скрыть. Он это заметил.
— Читайте, — приказал он тоном, не допускающим возражений.
С большим трудом мне удалось разобрать буквы, которые выцвели за четыре столетия. «Я, Моше, сын Абрахама, вынужденный порвать связи с моим народом и моей верой, оставляю эти строки детям моих детей и их детям, чтобы в день, когда Израиль снова сможет ходить под солнцем с высоко поднятой головой, без страха и угрызений совести, они знали, где их корни. Написано в Сарагосе, в девятый день месяца Ава, в год наказания и изгнания».
— Вслух! — нетерпеливо сказал испанец. — Читайте вслух!
Я прокашлялся.
— Да, это документ. Очень старый документ. Я его у вас куплю.
— Нет! — резко сказал он.
— Я дам хорошую цену.
— Не настаивайте. Нет!
— Очень жаль.
— Говорю вам, это не продается.
Я не мог понять его поведения.
— Не сердитесь, я не хотел вас обидеть. Просто этот пергамент имеет для меня историческую и религиозную ценность. Для меня это больше, чем сувенир, это скорее знак…
— Но ведь и для меня тоже! — вскричал он.
Я по-прежнему не понимал. Почему он вдруг ожесточился?
— Для вас тоже? Каким образом?
Он коротко объяснил: в его семье этот пергамент передавался от отца к сыну. Его считали амулетом, исчезновение которого может накликать несчастье.
