Рассыпанные искры

беседу, и каждый из учеников уверился, что Учитель разговаривает с ним одним».

Атмосфера в Межириче была напряженной и наэлектризованной. Люди жили на грани нервного истощения; даже подумать о том, чтобы как-то отвлечься, считалось кощунством. Маггида боялись, а именно этого он и хотел.

Однажды в Йом-Кипур, гласит легенда, Маггид, в ту пору еще проживавший в Меджибоже, нечаянно коснулся каймы ритуального покрывала, окутывавшего Баал-Шема. Неудержимая дрожь охватила его. Он прислонился к столу — и стол задрожал тоже.

Его ученикам, чтобы трепетать, не нужно было к нему прикасаться. Им достаточно было видеть его — даже издали.

Он никогда не смеялся. Но иногда улыбался.

Один очень набожный и очень состоятельный еврей хотел поразить его своим аскетизмом. «Скажи мне, что ты ешь каждый день?» — осведомился Маггид. «О, почти ничего: черный хлеб с солью — вся моя еда». «Плохо, — сказал Маггид, — очень плохо. Я приказываю тебе есть булки и пирожные, а также пить сладкое вино». «Но почему, рабби?» — вскричал изумленный хасид. «Я объясню тебе, почему. Видишь ли, если ты будешь довольствоваться черным хлебом и водой, то придешь к выводу, что бедняк может жить, питаясь камнями и росой. Но если ты будешь есть пирожные, то дашь беднякам хлеб».

Другой анекдот: знаменитый врач, лейб-медик при Прусском королевском дворе, предложил ему сделку: «Я исцелю твое тело, если ты исцелишь мою душу». «По рукам, — сказал Маггид, — посмотрим, кому повезет». Если верить легенде, врач стал хасидом, а Маггид остался неизлечимо больным.

И наконец, еще одна история. Как-то арендатор и его жена упрашивали Маггида помолиться за них: «Мы бездетны и хотим сына». «Хорошо, — ответил он, — это обойдется вам в пятьдесят два рубля». 52 — это цифровое значение слова бен (на иврите — сын). Пара стала торговаться, предлагая половину. Бесполезно. Маггид даже не пошевелился: «Вы хотите, чтобы я молился за вас? Так платите деньги». В конце концов, крестьянин, разозлившись, повернулся к жене и сказал: «Пошли домой. Обойдемся без него. Помолимся сами, и Бог поможет нам бесплатно». — «Быть по сему», — сказал Маггид и улыбнулся.

Баал-Шем говорил:

«Иногда кажется, что Бог очень далек от человека — почему?

Долг отца — научить сына ходить. Для этого он отдаляется без предупреждения, хотя и рискует, что ребенок споткнется и упадет».

У Дов-Бера был свой взгляд на эту проблему: «Бог, в Своей безграничной любви, сдерживает Свой свет, дабы человек мог подняться шаг за шагом, ступень за ступенью к постижению

запредельного. Это способ, посредством которого отец учит сына ходить».

В чем же кроется величие Великого Маггида из Межирича? И почему его и поныне так называют? Он не оставил ни работ, исполненных талмудической эрудиции, ни этической системы, ни новой философии. Все, что нам известно о его огромной личности, о его способностях, интуиции, проницательности и сложном характере — мы знаем от последователей Маггида, и приходится верить им на слово. Более того, тщательный анализ идей, приписываемых ему, показывает, что в основном он отстаивал, и успешно, теории Баал-Шема, так называемый Бештианский хасидизм.

Его взгляды на цимцум ха-элохут — самоограничение Божества как условие рождения и развития мира — заимствованы у Баал-Шема, который, в свою очередь, почерпнул их из Лурианской каббалы. То же относится к его концепции вездесущести Шхины — даже в зле и несчастьях. «Лет атар пануй миней, — провозглашал Баал-Шем. — Бог пребывает повсюду — даже в грехе — и уж несомненно, в грешнике».

Признаюсь, чем больше узнает живущий во мне ребенок, тем в большее замешательство приводит его Великий Маггид.

Теоретические достижения Маггида не слишком весомы. Его попытки разрешения метафизических проблем — связи между человеком и Богом, между человеком и человеком, связи человека с самим собой — не отмечены ни эпохальными открытиями, ни нетрадиционным подходом. Что бы он ни излагал, Баал-Шем уже высказал это до него, прямо или косвенно: плач жертв и смех палача, социальная несправедливость, слабость бедняка и высокомерие богача, пределы восприятия, зачарованное бесконечностью одиночество человека, противопоставленное Божественному одиночеству, внутреннее родство Добра и Зла, ощущение общности между видением смерти и видением ее победителя. Эти проблемы не давали покоя Баал-Шему подобно тому, как они тревожили тех, от кого, согласно его утверждениям, он их унаследовал. Даже нормы социального поведения, которые Маггид предписывал Учителю, восходят к Баал-Шему. Вообще, Маггид выглядит скорее преемником, чем новатором.

На самом деле не только слава Баал-Шема превосходила славу Маггида — ученики затмевали последнего в его же собственной сфере. Шнеур-Залман превзошел его в вопросах Галахи и умозрительной философии; Леви-Ицхак из Бердичева — в любви к народу Израиля и каждому еврею в отдельности; Шмелке из Никольсбурга — в талмудической учености; Зуся из Аниполи — в кротости и смирении и Аарон из Карлина — в риторике. Вероятно, и Маггид отдавал себе в этом отчет. Бывало, он рассуждал вслух: «Чем я согрешил, что стал рабби? И к тому же знаменитым?» Иногда он присовокуплял: «Своим врагам я пожелал бы этого…» Чем объяснить его влияние на сподвижников и учеников? Его многогранностью? Или же его болезненностью? Или тем впечатлением, которое складывалось у других о нем как о человеке, владеющем многими ключами ко многим вратам? Или тем, что он носил блистающую корону первого Учителя?

А может, надобно приглядеться к его ученикам внимательнее, нежели к нему самому, чтобы выяснить причины и специфику величия Маггида. Они нуждались в руководителе, в рабби, чтобы побороть свои сомнения, свое одиночество. Межирич был для них тем, чем Меджибож был для Маггида: прибежищем, стабильностью, присутствием Учителя. После Межирича они знали, что дорога начинается где-то не здесь и ведет в места иные. Те же мотивы, которые привели Маггида к Баал-Шему, связали Маггида с его собственными учениками. Чем значительнее они были, тем глубже были их внутреннее одиночество и потребность опереться на кого-нибудь, кто защитил бы их от чрезмерной гордости и преувеличенного смирения. Они приходили в Межирич столько же в поисках человеческого контакта, сколько в поисках знаний. Они желали сплотиться в духовное братство, почувствовать, что другие разделяют их жажду, даже если способы ее утоления не всегда были одинаковы. И еще они страстно желали подтверждения своего участия в прекрасном, радостном приключении, которое еще теснее сплачивало их. Находиться в Межириче — значило не только находиться вместе с Маггидом, но также жить с товарищами, друзьями и союзниками.

Они чувствовали, что самосовершенствование достигается только при помощи других. Это — основополагающая идея хасидизма. С того момента, как они осознали, что путь к Богу лежит через человека, и человек — единственная связь между Богом и Его творением, ключ к Его тайне, — дорога повела их через Межирич. Маггид стал символом индивидуального и коллективного поиска. Сам он заметил о своих учениках: «Я нашел свет запертым в чулане. Все, что я сделал, — это открыл дверь».

Являлось ли это его единственной заслугой? Тем единственным, что давало право на славу? Конечно, нет.

Он был велик потому, что осмелился наследовать Баал-Шему. Он не мог не знать, что его неминуемо будут сравнивать с Баал-Шемом и что он неизбежно окажется в проигрыше.

Он был велик, ибо понял важность передачи по наследству учений и открытий. Он рассматривал свою роль как роль человека, устанавливающего связи, считая себя в большей мере исполнителем, чем новатором. Не пытаясь основать новое движение, он использовал свои таланты для укрепления того, которое унаследовал.

И наконец, он был велик, ибо предвидел необходимость воспитания духовных лидеров множества изолированных и заброшенных общин. Возможно, он интуитивно знал, что европейское еврейство начинает длинный и кровавый путь, и в пути этом ему понадобятся вся помощь и поддержка, какую оно только сможет получить.

Явление одновременно редкостное и (по отношению к Маггиду), возможно, более показательное, чем любое другое: когда его ученики в свой черед становились Учителями, Маггид не испытывал зависти ни к