неправдоподобным, гиперболическим размахом — он умышленно окарикатурил свою личность.
Для чего? А для того, чтобы вызвать смех. И еще, конечно, для того, чтобы позлить противников. Но они оставались лишь поводом. Он метил выше. Гордыня — его наиболее обманчивая и наиболее удачная маска — позволяла ему смеяться во всеуслышанье. В одном из его рассказов мы читаем: «Была некогда страна, сосредоточившая в себе все страны мира. И в этой стране был город, соединивший в себе все города страны, а в городе — улица, являвшая собой все улицы города, а на улице — дом, под крышей которого вместились все дома улицы, и в том доме была комната, бывшая всеми комнатами дома, а в комнате сидел человек, вобравший в себя черты всех людей всех стран, и он смеялся, смеялся и смеялся…» Кто этот человек? Творец, смеющийся над Своим творением? Человек, посылающий Ему в ответ Его же смех, словно это эхо или вызов? Узнаем ли мы это?
Описывая последние минуты рабби Нахмана, рабби Натан говорит о том, что на его лице появилось «подобие улыбки», когда он прошептал: «Вот, приближается страшная гора. И я не знаю, мы ли идем к ней или она к нам». И добавил, взглянув на рыдающих учеников: «Пламя мое вечно. Не плачьте, я не покину вас». Его приверженцы восприняли эти слова как обещание и истолковали их буквально. В результате они решили, что у него не будет преемника. Цадик из Брацлава оставался для них живым. Упоминая о нем, они употребляют настоящее время. Вот почему их прозвали «мертвыми хасидами» или «хасидами мертвеца».
В моем городе их не было. Позднее я встретил некоторых в Иерусалиме: их
Многие последователи Нахмана до сих пор совершают паломничества в Умань, чтобы отметить дату его смерти, предаваясь размышлениям у могилы Учителя и распевая псалмы.
Но первого моего хасида из Брацлава я встретил там, в царстве тьмы. Каждому, желавшему слушать, он повторял слова своего рабби, единственного рабби, пережившего самого себя: «Ради всего святого, евреи, не отчаивайтесь». Он молился и рассказывал истории. Я забыл его имя. Но не голос. Я все еще слышу его слова: «Знаешь, когда рабби Нахман чувствовал себя по-настоящему одиноким? Когда он был не один. Он мог безмолвно кричать посреди толпы, и крик его доносился до края земли… Вот как мы здесь… Мы никогда не одиноки. И все же никогда мы не были так одиноки. И так безгласны. Только наш крик не услышан».
Он любил повторять изречение рабби Нахмана: «Два человека, разделенные временем и пространством, могут общаться. Один задает вопрос, а другой, позже, совсем в другом месте, задает другой вопрос, не сознавая, что его вопрос — это ответ на первый».
Однажды ночью кто-то спросил его «Что бы сказал твой рабби Нахман тысячам мужчин, женщин, детей, умирающих здесь, в этом мире, в эту ночь? Кто мог бы ответить на их вопрос?» Стало очень тихо, а затем его болезненно искривившиеся губы прошептали «Кто говорит, что мы — вопрос? А что, если наши смерти и есть ответ?»
В заключение давайте перескажем одну из историй рабби Нахмана, которая, подобно прочим, остается достоянием и сегодняшнего дня, и вечности.
«Давным-давно жил да был царь. Узнал он, что грядущий урожай будет проклят, что каждый, кто к нему прикоснется, сойдет с ума. И вот, велел он построить огромный амбар и сложить туда все, что осталось от последнего урожая. Ключ же он отдал своему другу и сказал ему „Когда подданных моих и меня поразит безумие, только ты сможешь войти в хранилище и есть незараженную пищу. Тебя не затронет проклятие. Но взамен тебе придется исходить всю землю, из страны в страну, из города в город, из улицы в улицу, придется идти от человека к человеку, рассказывая о том, что случилось с нами, и будешь ты голосить „Люди добрые, не забывайте! На карту поставлена ваша жизнь, ваше спасение! Не забывайте, не забывайте!““»
Друг царя исполнил повеление и вошел в легенду, а легенда эта включает в себя все остальные. В ней живет человек, и человек этот смеется, смеется и плачет, смеется и поет, смеется и мечтает, смеется, чтобы не забыть о своем одиночестве и о том, что царь, его друг, сошел с ума. Но смеется ли царь? Это вопрос, который содержит в себе все остальные вопросы и дает начало новой истории, — о царе и его друге, разделенных безумием, но соединенных смехом, огнем и мраком.
ШКОЛА ПШИСХИ
Давным-давно, когда в Кракове обретались еще евреи, не боявшиеся сновидений, жил да был в этом городе человек по имени Айзик, сын Йекеля, — бедный, благочестивый и бесконечно наивный. День и ночь его терзали заботы: как заплатить за жилье, да мяснику, да учителю. А дочери, дочери! Ведь их нужно приодеть и в срок выдать замуж.
Айзик, бедный Айзик! Что он имел, кроме забот и напастей? Что ему оставалось? Он молился. Ежечасно, во время каждой службы и в промежутках между службами. В синагоге, на улице, дома умолял он Господа вспомнить о нем, слуге Своем, обремененном долгами слуге, который не может больше так жить. Тщетно. Похоже, Бог не слышал Айзика; тем не менее он продолжал упрашивать. Ни набожность, ни нищета его, однако, не убавлялись.
Но вот однажды привиделся ему странный сон: будто оказался он в столице далекого королевства, под мостом, неподалеку от огромного дворца. И голос сказал ему: «Это Прага, река называется Влтава, а это — королевский дворец. А теперь смотри, смотри хорошенько, ибо под мостом этим, как раз на том месте, где ты стоишь, зарыто сокровище. Оно ждет тебя, оно твое. И ты избавишься от забот».
Проснувшись поутру, Айзик усмехнулся. Сон, конечно, славный, что и говорить, только ни денег, ни пользы от него нету. И он отмахнулся от сновидения. Но в следующую же ночь, едва он смежил глаза, перед ним встали дворец, река, мост. И тот же голос спросил: «Ты хочешь разбогатеть или предпочитаешь прозябать в нищете?»
«Что за вздор», — подумал Айзик. Отправиться в Прагу? Хорошенькое дело. У него нет на то ни малейшего желания. Во-первых, он никого там не знает, во-вторых, это страшно далеко. И дорого. А денег нет. А кабы были, так известно, что с ними делать. Домохозяин — раз, мясник — два, учитель — три… В общем, сновидениям Айзик предпочитает молитвы. Может, хоть одна из них прогонит, наконец, навязчивый сон?
В ту же ночь Айзик в третий раз услышал голос: «Как? Ты все еще здесь?» Чтобы положить конец этой чепухе, которая его скорее раздражала, чем занимала, он решил повиноваться зову. По крайней мере, разделаться со всем этим! И он тронулся в путь — пешком, разумеется. Через несколько недель Айзик добрался до Праги, голодный и измученный. Он узнал мост, реку, дворец: все началось сызнова — он опять видел сон. Нет, уже не сон. Воистину странно, думал он. Вот то самое место под мостом. А если попробовать? Собственно говоря, что я теряю? Вырою яму и посмотрю. Но приступать надо осторожно, не торопясь. Мост охраняется, и стража ничего не должна заподозрить. Набираясь храбрости, Айзик нерешительно топтался вокруг заветного места, пока его не заметили и не арестовали. Начальник стражи заподозрил его в шпионаже. Айзик, слишком напуганный, чтобы лгать, поведал ему правду. Сны, тревоги, долгий путь из Кракова, воспоминания. Айзик был уверен — капитан обзовет его лжецом и прикажет расстрелять. И ему показалось, что он снова видит сон, когда грозный страж чуть не лопнул со смеху. Он хохотал так, что слезы ручьями струились по щекам: «Ты что, действительно из-за этого тащился в такую даль? Вы, евреи, еще глупее, чем я думал! А теперь посмотри-ка на меня, взгляни на меня, взгляни хорошенько. Если б я был дурнем вроде тебя, если б тоже прислушивался ко всяким там голосам, знаешь, где бы я сейчас находился? В Кракове. Да, да, я не оговорился. Представь себе, черт знает сколько времени по ночам какой-то голос твердит мне: „В доме краковского еврея по имени Айзик, сына Йекеля, ждет тебя сокровище. Под печью“. Само собой, половину евреев в этом городе зовут Айзик, а других — Йекель, и у
