страшно кричали люди. Все так же закидывали древлян комьями земли, она тяжело и больно била их по, головам и плечам, засыпала глаза, ее тяжесть опрокидывала, не давала вздохнуть…
Некоторые из древлянских старшин прямо по телам своих соплеменников карабкались наверх, наступали на них, цеплялись за края ямы. Их грубо спихивали вниз. Один из древлян даже поймал за сапог кого-то из кидавших землю варягов, повис, едва не утащив того вниз. Варяг тут же выхватил меч, но в него вцепилась одетая в алое ведьма. Кричала:
— Без булата! Не рубить!..
И сама ударом ноги в голову сбросила посла вниз, на задыхавшихся внизу старейшин.
— Пощади! Смилуйся! — раздавалось из-под земли. Ольга строго крикнула:
— Так хороша ли вам честь?
Один из барахтающихся на уже покрытых землей телах простонал:
— Горше нам Игоревой смерти… Пощади!..
И умолк под комьями тяжелой мокрой глины, возился еще под ней какое-то время, пока не затих. А землю продолжали набрасывать с каким-то упрямым остервенением, молча, толкаясь, все были грязные, сопели натужно.
Ольга, пошатываясь, отошла, оперлась спиной о бревенчатую стену детинца, чтобы не упасть. В лице ни кровинки, глаза широко распахнуты, зажала тяжелой от перстней рукой рот, сдерживая крик. Ее люди продолжали бросать землю, и вскоре там, где были заживо погребены древляне, появился небольшой холм. Его споро утрамбовывали множеством ног, толпились, приминали. Но уже как будто стали отходить от злобного ража, Ольга видела, что сам непоколебимый Грим ярл пошатываясь отошел в сторону, осел сперва на колени, потом на четвереньки и его стало мучительно тошнить. Да и лица иных, усталые, потные, решительные, постепенно хмурились, становились мрачными, потом какими-то растерянными. Даже Свенельд, до этого приминавший землю вместе со всеми, прошел мимо как пьяный, глаза были пустые, страшные.
Ольга заставила себя выпрямиться.
— Асмунд! Вели бочку самого лучшего меда сюда катить, а также пусть несут самого пенного пива, ароматного заморского вина выстави. Тризну моему супругу начнем отмечать прямо здесь. На костях жертв по нему. Веселиться будем, чтобы Игорь мой знал, что не останется не отмщенным!
Воины смотрели на княгиню кто с удивлением, а кто и с уважением, дивясь ее вьдержке. Ольга первая подняла золоченый кубок, выпила его весь, словно ее мучила жажда, проливала на свое светлое с золотом платье багряные капли. Казалось, кровь убитых без булата жертв проступила на ней. Потом сказала, что хоть до сей поры ее люди и держали киевлян в стороне, но подобное долго от людей не утаишь, кто-то да проболтается. Пусть же пока они продолжают пировать, но к ночи…
Она словно не решалась произнести, но рядом, как кровавое видение, появилась Малфрида.
— Ночью вы их выкопаете, — сказала твердо, глядя странным взором на рассевшихся прямо на притоптанной земле воинов, на разносивших им угощение дворовых из Ольгиных палат. — Отгуляете, попотчуете всех, кто подойдет, напоите допьяна, о всяком говорите, кроме случившегося… А как ночь настанет, разгоните народ, ну и как обговорено. Эй, Свенельд! — окликнула она вернувшегося к пирующим мужа: — Слышь, что говорю: ночью отвезешь древлян, куда я приказала.
У Свенельда был странный вид. Он медленно прихлебывал из рога, смотрел перед собой пустым взглядом. Малфриде пришлось его тряхнуть за плечо.
— Неужто не понимаешь, что это и жертва по Игорю, и задаток за тебя? Остальное я улажу.
В чуть раскосых зеленоватых глазах Свенельда появился какой-то огонек. Смотрел на Малфриду из- под нависающих мокрых прядей, потом вырвал плечо из ее цепких пальцев.
— Знаешь, а Малфуткой ты была мне более мила. Я ведь так надеялся, что смогу уберечь тебя от таящейся в тебе темной силы… от Малфриды. А теперь от той славной Малфутки ничегошеньки не осталось.
Древлянка только хмыкнула.
— Та Малфутка не смогла бы спасти тебя от Кощея.
И опять стала объяснять, что и как сделать. Но ей не нравилось, как он на нее смотрит. Муж, а ведь как на гадину какую-то глядит. Ишь, какой трепетный. Это ее раздражало. И не было в ней сейчас нежных чувств к нему, не было той светлой и решительной любви, из-за которой она встала на его защиту против самого Кощея.
В Киеве в тот день чего только и не говорили: гадали, куда это ладья с древлянами подевалась, уплыли или… Шептались про это «или». Кое-кто и правду проведал, но таким не верили. Не желали верить. Но отчего-то все стали побаиваться Ольгу. Даже в теремах нарочитых бояр Прастена и Свирьки говорили о ней со страхом, уже не упоминали, как хотели отстранить от власти вдову князя, не вели разговоры о созыве веча. Когда к Прастену зашел хмельной и веселый после тризны у детинца молодой черниговец Претич, боярин осторожно стал у него выпытывать о древлянах. Но Претич толком ничего не знал, сказал только, что подле детинца всех угощают щедро, что веселятся вовсю, пляски устроили на мягкой земле, потом воинскую борьбу. Ну, все, как и полагается на тризне. Ну а древляне? — выпытывал у него боярин Прастен. Претич пожимал плечами. Где-то заперты, сказал подумав. Их в град варяги на плечах прямо в ладье внесли, но на тризну не кликали. Еще бы, ведь пировали, поминая убиенного ими князя, на такое убийц не зовут. Прастена эти объяснения не устраивали, стал подливать Претичу в чарку, думал разговорить его, но дождался только, что опьяневший Претич пустился в пляс. В пылу даже выхватил свою изогнутую на хазарский манер саблю, да как начал ею ловко размахивать… Боярин Прастен поспешил отойти, а то этот шальной еще и его заденет.
Ночью Прастену не спалось. Ветер раскачивал старую яблоню у окошка, где-то вдали выла собака, темно было и душно, как перед грозой. Вскоре вдали и впрямь загрохотало. Боярин поднялся, осторожно слез с ложа, стараясь не разбудить жену, и, накинув опашень[64], вышел из опочивальни, поднялся по галерейке на стену своей укрепленной градской усадьбы. В потемках углядел тень стража над воротами усадьбы, тот во что-то вглядывался. Прастен подошел к нему.
— Что там?
Страж только сделал знак рукой, во тьме и не разберешь что, но Прастен и сам понял — тихо надо держаться.
Ибо откуда-то извне раздавались какие-то неясные звуки. Щелканье бича, скрип колес, шаги по гравию между тынами. Вон и силуэты в полумраке стали проступать, угадывались белые бока волов. И влекут те волы широкие возы, накрытые рогожей. Что в них лежало — во тьме не разглядишь. Но тут мрак прорезала вспышка молнии, и Прастен в этот краткий миг успел заметить свешивающуюся из-под рогожи с одного из возов ногу. Древлянская постола померещилась, ремешки с бляхами окручивали пушистый меховой онуч. Больше ничего не было видно во мраке, который стал еще темнее после ослепительного света небесной стрелы Перуна.
Когда охраняемые возы проехали мимо, когда звуки затихли в стороне, боярин Прастен вернулся к себе, тихо лег возле мирно похрапывающей суложи, смотрел в складки богатого полога над головой.
«Так вон оно что с древлянами. Ну и Ольга, ну и княгинюшка. Да такая что хошь сотворит. Особенно коли прознает, что я уже с черниговским Тудором связался, что обещал отплатить ему, если меня на киевский стол его люди выкрикнут. Нет, сейчас надо затаиться. И Свирьку предупредить, чтобы помалкивал и не лез ни во что. Ну а то, как Ольга древлян-то этих… Если весть об этом до Мала в чащи дойдет, если он с волхвами своими помститься пожелает, пойдет войной… если еще и чародейство нашлют, на какое древлянские чародеи великие мастаки. Нет, теперь надо нам в Киеве всем скопом держаться, не то такие дела грядут… борони боги!»
Долго еще ворочался на ложе Прастен, вздыхал, кряхтел, пока боярыня его в бок не пихнула, чтобы угомонился.
Тем временем возы с мертвыми древлянами уже миновали крайние Лядские ворота в городской стене Киева. Далее начиналось предместье Околоградья, а за ними пустынное место, где совершались захоронения. Курганы располагались там скученно, каждый принадлежал определенному роду, в каждом хранился прах сожженных тел сородичей киевлян. В положенные дни поминания чуров[65] здесь было людно, сходились семьями и родами, совершали подношения, просили
