остов заворочался, как будто богиня пытается пошевелиться, привстать. И звук — как стон от вздыбливаемых краев земли, как рев ветра налетевшего, точно рушилось что-то, стоявшее веками. И в этом шуме угадывалось требование — жертву! Есть хотим!
Пущ и Шелот тут же оказались подле князя, схватили его под руки, потащили к светящемуся проему между богами. А ему казалось, что это Морена и Чернобог тащат его, и он завизжал, закричал, стал вырываться с неожиданной силой. Но сила немалая была и в волхвах, будто сами боги держали Мала их руками.
— Вот ваша жертва, сам князь земли древлянской, князь самой древней на Руси крови!
Его сильно толкнули — и Мал оказался в круге света. Его затягивало, он ослеп от его яркости, его уволакивало, он заслонился руками, орал. И вдруг из этого света точно множество острых игл, острых клыков разом вонзились в него, и это была нечеловеческая боль… Его не имевший в себе уже ничего человеческого крик не мог передать и малой толики того, что он ощутил.
И исчез. Его будто всосало в свет, за которым был только мрак.
Свечение погасло, огромный мерцающий зев захлопнулся, повеяло такой силой, что все три волхва повалились на землю, покатились. Волна силы пошла кругом, затрещали деревья в чаще, забурлила вода в тихой речке Гнилопяти, сорвало камыши и осоку по ее берегам, даже рухнули березы на высоком обрыве над рекой.
Три волхва были в беспамятстве. Первым пришел в себя Шелот. Вытер струящуюся из носа кровь, встал, поддерживая руками голову, такой она была тяжелой. Пошатываясь, двинулся туда, где лежал раскинувшийся Маланич, и, достав из-за пояса склянку со светящейся чародейской водой, брызнул на него. Тот медленно пришел в себя, поднялся даже живее Шелота. Выпрямился во весь рост.
Там, где пытался приподняться с земли Пущ, послышался слабый голос:
— Я не знал, что так будет. Когда Игоря казнили, они так не лютовали.
— Каждая последующая жертва для изголодавших богов будет тяжелее. Но разве не чувствуешь, какая сила теперь в нас?
Похоже, Пущ этого еще не уразумел. Более того, его вдруг выгнуло и несколько минут мучительно рвало. Маланич не смотрел на него. Он отошел, чему-то засмеялся и вдруг взлетел. Покружился в воздухе медленно и плавно и медленно опустился подле тяжело поднимавшегося Пуща.
— Ты никогда не обладал особым могуществом, кудесник. Снимать заклятия ты умел, а вот…
— Ты сохранил то, что взял у Мала? — довольно резко и непочтительно перебил его Пущ. — Учти, без князя нам возвращаться нельзя.
Маланич как будто о чем-то вспомнил. Разжал левую руку, которую даже в беспамятстве держал в кулаке. На его ладони лежала срезанная у последнего древлянского князя прядь волос.
— Приведи Шелота, Пущ. Он хорошо умеет притворяться, ему и быть Малом.
Через какое-то время волхв Шелот и впрямь принял облик Мала Древлянского. Прядь волос словно приросла на его собственную голову, он стал ниже ростом, тучен, лицо его расширилось, тонкий костистый нос стал мягоньким и курносым. И все одно в его взоре было нечто такое, чего никогда не имелось у Мала Древлянского: недоверие, ум, особое упорство. Да и в голосе, когда заговорил, послышались совсем иные интонации. И все же Маланич остался доволен.
— Ну вот, хвала темным силам! Теперь всеми признанный Мал станет таким, что на него можно будет положиться!
И он почти весело похлопал Мала-Шелота по плечу.
И опять волки бежали через лес, так скоро, как могли. К частоколу волховского скита они вернулись, когда уже светало. Их ждали, и никто не спросил, отчего их меньше, чем отбыло. А когда сонные охранники Мала вышли, позевывая, в серое дождливое утро из теплой дымной полуземлянки, они увидели своего князя мирно беседующим на завалинке с волхвом Маланичем. Пущ стоял немного в стороне. Куда подевался Шелот, никто не стал спрашивать. Особенно когда князь строго повелел им собираться в обратную дорогу. И непреклонно так приказал, даже не позволил охранникам перекусить на дорожку у волхвов. Видать, чем-то недоволен был или торопился нешуточно.
Глава 12
Уже несколько ночей Малфрида просыпалась, как от толчка. В первый раз ее это сильно напугало. Было ощущение, что словно рядом открылась какая-то огромная дверь и оттуда явилось нечто… Теперь это ощущение стало несколько иным: это нечто идет… приближается, от него веяло жуткой силой. В этот раз она очнулась и резко села, преодолевая уже становившийся привычным ночной кошмар, и заставила себя думать, что это просто страхи беременной бабы. Она сидела на лежанке, ребенок так ворочался в ней, что она видела, как поднимается и опускается сукно рубахи на выпуклом животе. Это заставило ее улыбнуться, она подняла руку, чтобы огладить живот… Но рука так и осталась замершей. Нет, она не желает этого ребенка, она уже отказалась от него. Из-за него она не чует… Ничего не чует. Для чародейки это было сродни глухоте. И это раздражало.
Малфрида опять откинулась на мягкие шкуры. Последние несколько дней, что они ночевали на этом погосте, где было не сильно-то и удобно, им приходилось ютиться в тесноте. Это тебе не отдельная опочивальня, к какой уже привыкла ведьма княгини, тут на всех одна изба. Со своего места Малфрида видела очертания тел спавших на полу людей княгини, кто лежал беззвучно, кто-то кряхтел во сне, одна из нянек маленького княжича сопела с присвистом. У противоположной стены на полатях похрапывал кормилец Асмунд. Надо же, худой такой, а храп у него богатырский. Не только поэтому Малфрида тяжело переносила присутствие христианина, однако в пути они бывали рядом только по ночам, когда ему отводили лучшее место для ночлега. Днем же почти не общались.
Малфрида уловила в своем изголовье какой-то шорох: в калите ворочался ее страшный оберег. Похоже, эту Кощееву лапу что-то тревожило, как живое существо. Но и саму Малфриду что-то беспокоило.
А еще она заметила, что там, где была устроена лежанка для княгини, полог откинут, а самой Ольги нет. Поразмыслив немного, ведьма накинула поверх рубахи теплую перегибу [97], скинула ноги с лежанки и стала обувать кожаные полусапожки. В очаге, среди уложенных кругом камней, слабо тлели уголья, было тепло, однако Малфрида слышала, что на улице сильно шумит ветер. Когда она откинула занавешивавшую вход тяжелую шкуру, порыв ветра так и ворвался снаружи, по угольям замелькали яркие отблески, осветив стенки рубленой избы и полати со спящими.
Княгиня стояла сразу за порогом. Ольга куталась в длинную темную накидку, только ветер трепал ее удерживаемые очельем распущенные волосы. Длинные они у нее были, роскошные, служанки каждый вечер их чесали. В походной лесной жизни это было словно какая-то блажь, но Ольга настаивала, чтобы ее косы расчесывали и переплетали с привычной тщательностью. Малфриде даже стало казаться, что княгине лучше думается, когда сквозь ее длинные тяжелы волосы проходит густой гребень. В такие мгновения он казалась и отрешенной, и углубленной в себя одновременно. И очень не любила, когда к ней обращались.
Но сейчас, на ветру, русые волосы Ольги были перепутаны, как водоросли. И не оглянувшись на Малфриду, княгиня спросила:
— А тебе-то что неймется?
— Потому же, что и тебе.
Они стояли рядом, обе с растрепанными длинными волосами, обе прямые и неподвижные, словно волховки, творящие общее чародейство. И обе смотрели вверх, на верхушки деревьев, которые мотались и раскачивались под порывами ветра. Где-то в чаще заскрипело сухое дерево, затрещало, рухнуло. Отдаленный костер среди построек погоста тоже развевало ветром, огонь стелился по земле, порой высвечивая тела улегшихся почивать под плащами и шкурами усталых воинов. Дальше, куда свет не попадал, гоже были воины, несшие дозор. Охрана была налажена отменно, ведь у древлян, чай. Хорошо еще, что после Перуновой грозы чародейство исчезло, тьма уже не страшила людей. Зато в этом лесу могли быть и отравленные стрелы, и опасные завалы-ловушки, в какие порой угождали не привыкшие к таким
