Наверное, так же думают и древляне. И Малк впервые пожалел, что он не воин, что не умеет так же жадно поглощать жизнь… как и лишать этой жизни.
Он видел, как хмурился Свенельд, когда голубоватая вода полилась на тело — словно изморосью его покрыло, омыл лицо синевато светящейся жидкостью. Голова его стала бессильно клониться. Малкиня вдруг подумал: вот отберу у него, ослабевшего, сейчас бутыль с живой водой — и нет Свенельда. И Малфрида уже не жена ему, а вдовицей станет… свободной. Но сам же и застыдился подобных мыслей. Отвернулся, когда Свенельд ослабевшими, стареющими на глазах руками откупоривал золотисто мерцающую жизненную влагу.
Когда повернулся — Свенельд уже стоял, сладко потягиваясь. Никаких ран, даже этих темных царапин на лице не осталось, смотрит весело, засмеялся так, словно все его веселило. А ведь только едва не стонал от усталости и боли. И вот же… Впору напугаться, если бы Малкиня и раньше не видел уже подобного. Чародейская вода всегда силу удваивает, всегда дает новый раж к жизни.
Свенельд окликнул его:
— Эй, ведун! Как там, ярла Грима не нашли еще его люди?
— Вроде как нет.
— Плохо.
Свенельд с сожалением посмотрел на оставшееся в бутылях чародейское снадобье. И вдруг решительно пошел туда, откуда несло вонью погребального костра. Малкиня двинулся следом.
Оказалось, что по приказу Свенельда его друга Стоюна не положили на погребальный костер вместе с другими. Сейчас тело убитого дружинника покоилось в стороне, в зарослях. Видя, как решительно направился к нему Свенельд с живой и мертвой водой, Малкиня догадался о его планах. Даже попробовал удержать.
— Ничего не выйдет, Свенельд. Твой воин был крещенным, его наше чародейство не спасет. Он другую веру принял.
Свенельд какое-то время молчал, на щеках его выступили желваки. Потом резко мотнул головой.
— Я попробую, он друг мне был.
Малкиня не стал вмешиваться, отошел. Посаднику ничего не объяснишь, а вот истраченную зазря чародейскую воду жалко. Ну да разве его дело переживать о врагах? И все же… люди ведь. Еще он подумал, что теперь Свенельд поймет, что зря раньше пожадничал, отправив дивную чародейскую воду под охраной в Киев. Скольким бы она могла сейчас помочь… Атак… И Малкиня ощутил почти злорадство, когда услышал, как ругается над мертвым телом друга посадник: вот так-то, последнее потратил впустую, не встанет по твоему желанию Стоюн. Эти христиане сами себя губят, заботясь о некоей потусторонней жизни во вред нынешней. Все там будем. Кто в Ирии, кто у Чернобога, кто в христианском раю… если он существует, а не придумали его поклонники Распятого Бога.
Свенельда неудача со Стоюном огорчила не на шутку. Сидел над поверженным мертвым другом, закрыв кулаками лицо, стонал, покачиваясь из стороны в сторону. Когда из зарослей показалась княгиня и неспешно приблизилась к нему, он ее даже не заметил. На него падали отблески отдаленного костра, он сидел ссутулившись, Ольга стояла над ним, потом осторожно присела рядом, руку протянула. На миг ее рука застыла, потом все же медленно стала гладить посадника посклоненной голове. Ее голос звучал едва слышно:
— Свен мой.
Он узнал, не глядя повернулся и приник к ее плечу. Ольга продолжала ласково гладить его по длинным волосам, обняв и чуть покачивая, будто баюкала. Малкиня стоял недалеко, словно оберегая их покой, чувствовал их мысли нежные, такие нежные, что хоть носом шмыгай от умиления. И без всякой искры страсти, покойные такие, теплые, будто согревавшие их души. Ольга что-то произнесла негромко, Малкиня не разобрал — ему мысли порой легче было угадывать, чем голоса. Но сейчас даже читать мысли показалось ему недозволительным. Вот и отвлекся, смотрел на темневшее в вышине небо, на стелившийся по земле дым от костра, чуть розоватый в отсветах догоравшего огня. Мимо прошел воевода-кормилец Асмунд, рука его висела на перевязи. Малкиня сам сегодня накладывал на его рану целебные мази и повязку.
Он снова ощутил разливавшееся вокруг чародейство. Со всеми этими делами отвлекся было, а тут прямо нахлынуло, как порыв ветра. Действительно похоже на порыв, ибо оно то усиливалось, то гасло. Где-то слаженно и непрестанно ворожат волхвы, ну да чтобы древлянские волхвы да не ворожили — скорее окрестные леса вырубят, чем такое случится. Но именно сейчас Малкиня вдруг понял, что ворожба была необычно сильная, он словно ощутил ее выброс — торжествующий, злобный, поднимающий нечто… Малкиня уже ощущал это «нечто». Вернее, он уловил мысли… обрывки мыслей, но в них не было ничего человеческого. Было ощущение, что кто-то смотрит на него из темноты… на них всех. И мысль билась какая-то множественная, жадная, жестокая… Жрать, жрать, жрать! — словно выла сама темнота. И это надвигалось со стороны поля боя под Искоростенем, оттуда, где остались лежать не убранные на ночь мертвецы. Малкиня ощутил, как страх наполняет все его существо, леденящим потоком хлынул по жилам, даже волосы явственно зашевелились под варяжским шлемом, какой все еще оставался на нем. За всем происшедшим он как-то перестал его замечать.
Он не успел никого предупредить. Еще до того, как он сообразил, что наворожили древлянские волхвы, на стоявших на краю леса дозорных напали. Они не сразу и поняли, кто это, когда из темноты на них навалились какие-то тени, темные непонятные силуэты, двигавшиеся неслышно и как-то упрямо, настойчиво. Воинов просто спасла привычка отбиваться не думая. Вроде как и отбились, но вроде как и нет, ибо павшие опять поднимались. Зато там, где от догоравшего поминального костра падал свет, люди даже не стали отбиваться, кинулись прочь с криками:
— Мертвые! Мертвяки идут на нас!
Если кто-то и отдыхал после боя, то от этого крика вскакивали, кто растерянно, кто замерев от непонятного ужаса. И но то, что выступало из темноты, скорее вызывало страх и недоумение, чем настраивало на схватку. Но все поняли: на них движется что-то жуткое. Рядом кто-то был. Кто-то посторонний и чужой, такой чужой, что от одного его присутствия захватывало дух. Волны холодного воздуха колебались от неслышных движений. Русичи еще никого не видели, но от этого становилось только страшнее. А тут еще и свои стали убегать, выскакивали из кустов, неслись невесть куда, орали от ужаса, вселяя панику.
Ярл Торбьерн, уже привыкший к причудам древлянского края, первым понял, что случилось. Выхватив из костра горящую головню, шагнул вперед, посветил.
— Таааак… Гости из Хель[103] пожаловали. А ну, витязи и воины Перуна, ко мне! Нам ли опасаться тех, кого мы уже уложили?
Но рядом никого не было. Где-то позади трубили в рог, кто-то выкрикивал приказы, а сам рыжий варяг стоял один против выступающих от мрака странно двигавшихся мертвецов — скособоченных, с закинутыми бледными лицами, жадно протянутыми руками. У некоторых и рук-то не было, одни обрубки, кто-то был пронзен копьем и так и шел, у кого-то все тело потемнело от засохшей крови, у кого-то голова еле держалась. Но они упорно двигались. Тихо шли, казалось, даже шагов их не слышно среди звучавших отовсюду криков, от треска валежника под ногами убегавших. Ибо витязи, днем смело кидавшиеся в сечу, теперь бежали, сами не ведая куда, когда сама смерть пришла к ним из темноты, когда чары подняли тех, кого не уложили на костер, и теперь они встали и шли на живых. А вместе с убитыми древлянами шли свои же, русские кмети, даже ярл Грим появился, посеченный, бледный, с застывшим оскаленным лицом.
Когда рыжий Торбьерн увидел его, он грязно выругался. Опять стал звать своих:
— А ну ко мне!
Но сам отступал, так как неуклюжие живые мертвецы стали обходить его, смотрели на него своими бессмысленными глазами, тянули руки.
Торбьерн ударил мечом кого-то, лягнул подошедшего сбоку, увернулся от протянутой руки кого-то еще, и вдруг, поняв, что остался один на один с этим мертвым войском, испытал такой ужас, что резво отскочил и кинулся назад. И тут же едва не столкнулся со Свенельдом. От страха и говорить не мог в первый миг, потом все же вымолвил:
— Хорошо, что ты пришел.
У самого зуб на зуб не попадал, и от этого бывалого варяга вдруг обуяла злость. И стыд. Ибо
