невольно напоминает о пребывании в долине Луары. Белые стены, высокие окна, парк, плеск реки...
Мэри почти не слушала её, подставляя лицо ласковым, неярким лучам октябрьского солнца. Стояла восхитительная осень. Листья винограда выделялись ярким пурпуром на белых колоннах беседок, вверху горела золотом листва лип, берез и дубов. Листья медленно опадали, кружа в воздухе, желтым ковром покрывая лужайки. Ещё цвели поздние розы, но выглядели уже очень хрупкими, словно чувствуя угрозу увядания. По темным водам искусственных каналов скользили белые лебеди. Мэри кормила их, глядя туда, где ажурные решетки загораживали выход каналов в Сену.
– Что ты сказала, Клодия?
Принцесса растерялась. Оказывается, королева почти не слушала её...
– Я говорю, что Сена не идет ни в какое сравнение с красавицей Луарой.
– Вот как? Но может, ты просто тоскуешь по тем местам? – без всякого интереса спросила королева, посмотрев на Клодию едва ли не с жалостью.
Клодия, если присмотреться, казалась вполне хорошенькой. Но немного близорука, немного хрома, немного сутула... В ней не было ничего интересного: скучная и серенькая, как её серое простенькое платье. И девиз принцесса себе избрала соответствующий: «Простая с простым, смиренная со смиренными». Но смиренной Клодия была со всеми, вплоть до прислуги; в ней не наблюдалось ничего царственного: ни манер, ни осанки, ни остроты ума. Святоша, прячущая за показным смирением свою никчемность.
Людовик просил Мэри быть понежнее с его дочерью, и Мэри старалась хоть как-то сблизиться с падчерицей, которая была всего на год старше её самой. Она жалела её, ведь Клодии явно не сладко, когда её горячо любимый, обаятельный супруг совсем не отвечает на её чувства, а флиртует со всеми женщинами подряд, включая саму королеву. Хотя порой Мэри понимала Франциска. От Клодии веет такой скукой, что все время тянет зевнуть. Герцогу Ангулему явно нужна была другая жена – красивая, остроумная, которая бы привлекала к себе внимание, блистала, могла ответить на остроту, флирт, срезать шутника ответным замечанием. И Мэри невольно боялась, что сравнивает этот образ предполагаемой спутницы Франциска с самой собой. Она понимала, почему так несчастны в браке и Клодия, и Франциск, понимала, отчего так противилась их союзу мать Клодии, королева Анна. Но она умерла, и Людовик сразу выдал дочь за Франциска – политический расчет, выгодная сделка. Это можно понять. Но как он мог обречь свою дочь на те же муки, какие прошла с ним самим несчастная Жанна Французская?
И Мэри жалела принцессу, уделяла ей внимание, но вскоре начинала зевать и велела позвать к себе сестру Франциска Маргариту Алансонскую. Вот с кем всегда было весело и интересно! Живая, остроумная, веселая – она действительно казалась очаровательной, несмотря на свой крупный фамильный нос Валуа. С равной легкостью и интересом она обсуждала как государственные дела, так и моду, как дворцовые сплетни, так и поэзию, искусство, науки. Маргарита прекрасно музицировала, остроумно шутила, вела возвышенные беседы, сочиняла стихи, и говорила, что сама хочет написать книгу в духе Боккаччо, в стиле остроумного итальянского бурлеска. Мэри всегда было хорошо с Маргаритой, которая придерживалась смелой, почти революционной теории равенства полов.
– Бог сотворил мужчин и женщин равными, и если мы почитаем Библию, то убедимся, что Христос одинаково относится как к ученикам своим, так и к ученицам. Почему же именно женщина считается менее достойной? Ведь та же Библия говорит нам, что Христос после воскресения первой явился женщине. Поэтому мы должны помнить, что мы равны с мужчинами, и отстаивать свои права!
Сидевшая подле королевы молоденькая Анна Болейн не сводила с Маргариты сияющих глаз, а юная Диана де Пуатье восхищенно улыбалась. Мэри и сама бы пришла в восторг, если бы её женская самоуверенность и желание на равных с мужчинами отстаивать свое право любить не потерпели такой крах. И она колко замечала Маргарите:
– Так почему же вы сами уступили и позволили выдать себя за старого уродливого Алансона?
Маргарита отвечала смелым взглядом.
– А вы? Вы ведь тоже согласились на брак со стариком Валуа!
Крамольные речи! Все вокруг стихали.
– Я сопротивлялась, сколько могла, – невозмутимо парировала Мэри. Вспоминать, как её пороли, было горько и стыдно. – Да, я сопротивлялась и уступила. И это наводит меня на мысль, что миром все же правит воля мужчин.
Маргарита посмотрела на неё с пониманием. Может, им обеим пришлось пройти через одно и то же?
– Бесспорно, мужчины правят миром. Но и мы ведь можем многого добиться! Если, конечно, сами будем так думать и действовать.
Смелость суждений Маргариты импонировала королеве, нравилась её уверенность в себе, умение держаться с мужчинами действительно на равных – не боясь флирта и дерзких шуток, откровенного кокетства, не выходящего, однако, за грань добродетели. Ибо смелая сестра Франциска и в самом деле была добродетельна. Поэтому она и относилась с некоторым презрением к легкодоступным любовницам своего брата. Себе же, как сестре, Маргарита позволяла откровенно обожать его и говорила, что в жизни у неё одна цель – служить ему, быть его рабыней. Даже не боялась сказать, что готова, как служанка, стирать его белье, отдать за него жизнь.
Королеву даже смущала подобная пылкость. Как его смущал радостный блеск глаз Маргариты, когда появлялся сам Франциск. Проведя весь день в делах, успев выкроить время, чтобы поохотиться, написать письма матери, выполнить целый ряд поручений и обязанностей, он выглядел свежим, бодрым, оживленным. Его камзол с прорезями и буфами из тонкого шелка, надушенная смуглая кожа, красиво подвитые под низ черные волосы – все выглядело так, словно он только что вышел из рук портного и парикмахера, а не провел весь день в заботах и забавах. И как он смеялся, как шутил, как был учтив! Мэри не могла поручиться, что её глаза сверкают при его появлении не менее радостно, чем у Маргариты.
С Франциском появлялось все его непременное окружение – Монморанси, Флеранж, Бониве, и начиналось веселье, заигрывания, игры и танцы. Даже мрачноватый солидный Гриньо оживал, отвешивал комплименты королеве и Маргарите Алансонской, одаривал всех подарками: вышитые бисером кошельки, ленточки, ароматные шарики. Для королевы он припас особое подношение – розовые бархатные туфельки с закругленными носами, над которыми вшиты небольшие зеркальца. Пикантная подробность – королева может смотреться в них, стоит только выставить ножку из-под юбки. А потом начинались танцы, и Гриньо первым приглашал в круг маленькую Анну Болейн. Мэри поглядывала на них: что-то частенько этот старый повеса обращает внимание на девочку. Мэри чувствовала ответственность за своих английских фрейлин. Но тут же забывала и думать об этом, когда Франциск приглашал её на танец, Бониве выводил Маргариту, Монморанси молчунью Лизи Грэй... Становилось весело.
