видела, как скользят блики по кожаным порткам на его бедрах, слышала шуршание травы. Видела его тугой живот, весь в мелких квадратиках мышц, сильные пластины мышц груди, там, где расходилась безрукавка. У нее даже кровь прилила к щекам, в голове зашумело, во рту стало сухо. Она узнавала это чувство, которое вызывал в ней только он. Стояла, оглушенная ударами собственного сердца, и из всего окружающего мира различала лишь шелест травы о голенища его сапог. Только этот шелест…
Торир замедлил шаги как раз напротив ее укрытия. Словно почувствовав что-то, медленно повернулся. Видеть еще не мог, но уже ощутил рядом чье-то присутствие. Синие глаза сверкнули напряженно. И Карина, перестав таиться, шагнула вперед. С распущенной темной косой, вся в осыпавшихся лепестках белых цветов, вцепившись в ворот платья, словно задыхаясь, она возникла перед ним из пены белой калины. Теперь их разделяло всего несколько шагов, но ей хотелось стонать оттого, что он так далеко.
Торир удивленно поднял брови. Но лицо осветилось. — Карина? Уже пришла в себя? Я рад.
Она едва понимала, что он говорит. У нее кружилась голова, она все горела.
Торир перестал улыбаться. Только смотрел. И холодная голубизна его невероятных глаз вспыхнула внутренним огнем. Даже на расстоянии его обдало исходившим от нее жаром безудержной страсти.
Она медленно, как сквозь туман, приблизилась. Медленно положила ладонь на его грудь. Почувствовала под пальцами быстрые, гулкие удары его сердца. И нагнулась, коснулась губами, языком его кожи, приникла, словно пила, еще, еще. Она ласкала его грудь, шею, вдыхала исходивший от него запах банной свежести, березового аромата и чистоты. У нее подкашивались ноги.
Торир запустил дрожащие пальцы в ее волосы, запрокинул голову, впиваясь в рот с урчанием дикого зверя. Ее страсть передалась ему, и теперь он теснил ее, она тянулась к нему, но отступала под натиском его силы, пока они не оказались под сенью цветов, в зарослях. Карина почти повисла на нем, увлекая вниз, на себя. И когда они опустились, когда он навалился на нее, она едва не зарыдала. Мяла, срывая с себя, платье, желая прижаться к нему, почувствовать его кожу своей кожей, ощутить его в себе…
Они не сказали друг другу ни единого слова, как уже были единым целым, сплетаясь и сливаясь воедино, двигаясь в едином ритме, упиваясь дыханием друг друга. Поцелуи были исступленными, как укусы, ласки лихорадочными, ощущение… Пламя, глубина, звездная бездна, слепящий свет…
Потом Карина лежала расслабленно, узнавая эту оглушительную легкость, видела, как сквозь сияние, его склоненное над собой лицо в бисеринках влаги. Он осторожно подул на нее, мягко поцеловал, чуть касаясь губами. Она же боялась разжать объятия, боялась отпустить его, словно не могла насытиться, но и он, похоже, ощущал то же. Потому что вновь начал двигаться в ней, и она с радостью пошла ему навстречу, прижимаясь и обвивая его, лаская и сходя с ума.
Осыпались цветы, шуршала трава. Они катались и извивались, разъединялись и сливались вновь, позабыв обо всем на свете. Оказываясь то сверху, то снизу, то сбоку друг от друга, они испытывали вспышки дикой радости, говоря непонятные слова, расточая яростные ласки, нежные прикосновения, жадные поцелуи.
Обессиленность пришла как сон. Они просто застыли; прильнув друг к другу и начав различать звуки окружающего мира: гудение пчелы в цветке, далекое пересвистывание птиц, шелест листвы. Оба молчали, словно опасаясь разрушить эту дивную, покрывающую их тишину, боясь, что мир ворвется в их жизнь, и опять возникнут вопросы, которые скорее ранят, чем успокоят.
Но мир был возле них, был рядом и ворвался в их уединение гулкими монотонными ударами из леса. Они знали этот звук — удары набата, стук била. Торир мягко разжал ее обнимающие руки, отстранился, вслушиваясь. Карина с болью ощутила, как он стал удаляться от нее. Сидел рядом, еще нагой, еще весь ее… но уже не ее. Уже вновь чужак.
Торир вслушивался. Звуки, казалось, летели отовсюду: бум, бум, стук, стук. Варяг быстро поднялся, стал одеваться. О Карине будто забыл. Она узнавала это напряженное, отсутствующее выражение его лица.
— Ты уйдешь?
Сама понимала, что вопрос глупый, но ждала ответа, еще хоть каплю теплоты. И даже просияла, когда он отрицательно потряс головой.
— Пока нет. Потом. Сейчас же идем отсюда.
Он стал увлекать ее за собой. Они таились, и Карина наконец взяла себя в руки. Сама чуяла, что неладно кругом. То и дело раздавались голоса, ощущалось движение, мелькали силуэты людей. Торир вел ее прочь, но даже когда они наскочили на группу древлян, те не обратили на них внимания. Лица у всех были напряженные, спешили на звук била.
Наконец Торир с Кариной оказались в стороне от шума и движения. Здесь, в низине, словно в чаше, дремотно лежало лесное озерцо. Тихо шуршал тростник на берегу, над водой носились стрекозы. На гладкой поверхности под бликами солнца белыми звездами покоились цветы кувшинок.
Такая умиротворенность была тут, что Карина успокоилась. Что бы ни происходило у древлян — ей и дела не было. Почти. Потому что видела: до этого есть дело Ториру. И хотя варяг спокойно опустился на песок у воды, но мыслями явно находился далеко.
— Древляне двинулись в свой град Искоростень. Князь их умер. — И улыбнулся как-то нехорошо.
Она вспомнила кое-что из подслушанного и даже подумала: а не ты ли, варяг, помог тому? Но вслух ничего не сказала. И хотя древлян не любила и к князю их не испытывала никакого интереса, в ней вновь подспудно родилось волнение. Почему-то было ощущение, что ненаглядный ее Торша несет с собой смерть.
— Видать, от ран помер древлянский предводитель. Мне тут сказывали, что посекли его.
Сказала это как можно ровнее. Села рядом с Ториром, прильнув к его плечу.
— Это сюда тебе весть принесут?
Спросила и даже язык прикусила, злясь на себя. Он медленно повернулся.
— Что ты еще расслышала, таясь в кустах? — Она же вдруг рассердилась.
— Меньше надо болтать, если таитесь. Даже мне ведомо, что древлянские чащи глаза и уши имеют. А я… Сам должен понимать — не враг я тебе.
Он смолчал, но где-то под сердцем защемило — опасная баба, наблюдательная, умная.
— Зачем ты нужна мне, Карина? — молвил вдруг тихо, но так, что она вздрогнула. — Пусть ты не враг, но и не друг. Баба. Обуза непредсказуемая. Хитрющая и себе на уме. Ведь, небось, хотела на меня нагулыша своего повесить?
Серые просторы ее глаз вдруг подернулись влагой, губы задрожали.
— Ясное дело. Как же еще было удержать тебя возле себя — дикого, не ручного, рвущегося. А я ведь женщина. Мне свой мужик нужен. А ребенок во мне… Мало было мне в нем радости, но не вырвешь же. Да вот вырвала. Доля в том себя проявила. Но ты ведь все одно тогда меня бросил. А я… Словно усыхала без тебя… ненаглядного, желанного…
Теперь слезы так и хлынули из глаз Карины, голос срывался. Но что Ториру ее слезы?.. А вот и что. Глядел на нее, позабыв и о древлянах, и о князе Мутьяне, которого тайно удавил сегодня, когда тот слово не хотел сдержать. Не думалось и о том, что сейчас волхвы его ставленника Рыся в князья Искоростени пророчат. Получится ли у них? Но ему словно и дела сейчас до того не было. Глядит он на красу бабы плачущей — и сладко ему, и больно…
Но заставил сердце сдержаться. Не приголубил, не утешил. Вспомнил ее на ладье, с купцом новгородским.
— Недолго же ты сохла по мне, красна девица. Нашла себе покровителя не из последних. Сам видел.
Карина глянула на него удивленно. Вытерла слезы. Губы дрогнули, словно в улыбке.
— Никак приревновал?
— На лжи уличил.
— Нет на мне лжи. Мне в Киев надо было. Куда, думала, полетел мой сокол, как не в стольный град на Днепре. Ведь такому удальцу там самое место. Разыскать тебя там хотела. А купец тот туда же, в Киев, плыл.
— И монистом расплатилась за подвоз или иначе как сговорились?
Карина поняла, о чем он думает.
— Монисто я сберегла, — ответила она сухо. — В пояс зашила. А купец… Не ластилась я к нему. Сам на ладью меня взял. Как волхвы с капища Перуна велели.
