Кое-кто из спутников Межамира даже зашмыгал носом, кто-то заругался тихо. Один молвил, что сердце его утешится, лишь когда заскрипит под ногой половица в родной избе; кто-то поведал, как, уезжая, оставил жену на сносях и не ведает, кого вынесет ему навстречу суложь милая — сына или дочь.
Карине тоже грустно сделалось. А где ее родная сторона, где та половица, что отзовется привычным скрипом на приход хозяйки? Нет такой… Несет ее по миру, как сорванный с ветки лист. И девушка невольно покосилась на варяга своего. За все время плавания едва обмолвилась с ним парой слов, да и любиться, как ранее, его не тянуло. Лишь глянет порой на нее как-то странно. И что опять удумал? Что ждет от нее чужак синеглазый?
От мыслей ее отвлек разговор, в котором упоминалось имя Бояна — отца ее негаданного.
— Не так это пел Боян, — указывал Межамиру один из смоленцев.
— Я пою, как сердце просит, — перебирая струны, отвечал купец.
— А у Бояна все ж краше выходило!
— Ну, сказанул! — беззлобно отмахнулся Межамир. — На то он и Боян, чтоб равного ему не было.
У Карины забилось сердце. Спросила негромко, что ведомо им про Бояна? На нее даже руками замахали. Кто же из живущих на славянской земле не слыхивал о сладкоголосом Бояне! Он любимец бога Белеса, отмеченный особым даром песенного мастерства. Как заиграет Боян на гусельках еропчатых да запоет во весь голос — так и душа замирает. Недаром даже Аскольд с Диром его особо отметили, своим певцом- сказителем первым сделали, возвысили несказанно. На пирах в Киеве Боян всегда первый гость, ему и князья, и бояре покровительствуют, одаривают щедро, даже терем у него свой имеется на Горе близ детинца Киевского. Но все одно не удержать даже в золоченой клетке такого соловья. И как приходит время, как дает любимцу знак Белес, покидает уютный терем на Горе певец Боян, ходит по земле русской, по селищам и градам, мир узнает да себя показывает. Никто не осмеливается задеть злом любимца Белеса, все ему рады, все принимают. А там, глядишь, и о них споет певец Боян, и тогда милость Белеса могучего и на них прольется.
У Карины даже слезы навернулись на глаза. Хорошие, легкие слезы. Вздохнула глубоко, с дрожью. Сидевший рядом Межамир, решив, что девка озябла от речной сырости, накинул ей на плечи свой опашень. Но, накинув, руку с плеча не убрал, зашептал на ухо что-то легкое, веселое.
— Карина! — послышался из мрака голос Торира.
Он один не сидел у костра, расположившись где-то в стороне. Сейчас же в голосе его явно были различимы нетерпеливые, гневные нотки.
Карина быстро встала, скинув с плеч купеческий опашень, пошла в темноту. Торир неожиданно грубо схватил ее, увлек в сторону и так схватил за косу, заломив голову, что она только охнула. А он уже шептал зло у самых губ:
— Я погляжу, ты волю взяла? Забываешь, чья раба?
— Даты никак заревновал меня, Торша? — и, дрожа, и улыбаясь, ответила она.
Он еще сильнее дернул ее за косу. Дышал тяжело.
— Делай только так, как скажу!
— Может, еще и побьешь меня? Как друг твой Рогдай присоветовал?
Во мраке он вглядывался в ее близкое запрокинутое лицо. Когда заговорил, в голосе была угрожающая хрипотца:
— Велено же было: о Рогдае забудь. Не было, не встречалось тебе никогда такого человека. А бить тебя… Нет, бить не было мне хлопот. Но если ослушаешься еще…
И он грубо провел по ее горлу ребром ладони.
Когда он вновь ушел во мрак, Карина перевела дух. Пошла прочь, к реке. Упрямство и гордость советовали затаить обиду. Но разум подсказывал: куда она без варяга? Не со смоленцами же…
Она кусала губы, приказывая себе не плакать. Где-то совсем близко в воде плеснула хвостом рыба. Сзади снова начали петь. Но она не осмелилась вернуться к костру, да ее и не звали. Не их дело. Чужая ведь баба, не им с ней и разбираться.
Днепр сине блестел на солнце, берега менялись. Миновали уже крепкие срубы-грады полянской земли: Воин, Канев, Заруб, Чучин[77] — все с вышками да теремами, окруженные богатыми селищами.
— Не иначе как к ночи в Киев прибудем, — сказал как-то Межамир, присвистнул весело, налегая на рулевое весло.
Карина сидела на тюках, на хитрое подмигивание смоленца не отвечала. Когда тот попросил водицы подать, лишь бровью чуть повела. Он только крякнул под тихое посмеивание гребцов.
Торир ничего не заметил, смотрел узнавал берега. Вон за теми склоненными к воде деревьями, кажется, некогда было селище почитателей Водяного. Так и есть — варяг даже усмехнулся, завидев его на прежнем месте, — все избы на сваях над водой Лодки-доябленки к настилам деревянным привязаны; А перед селением, как и некогда, выступает из воды огромный валун, на нем с незапамятных времен были выбиты знаки — благословение хозяина вод днепровских. Говаривали, что еще живы старожилы-волхвы, которые помнят, как Водяной сам выкатил валун на это место. Торир даже вспомнил, как мальчишкой подплывал к валуну на долбленке, разглядывал странные знаки рун на его серой поверхности. И догадался, что они почти у впадающей в Днепр Стугны. А на Стугне когда-то стоял Витхольм…
— К Витичеву подплываем! — весело крикнул кто-то на ладье. К Витичеву? Так вот как поляне переименовали старую крепость варягов!
Он осмотрелся. Да, отстроился Витхольм, ныне Витичев. За кудрявыми склонами на холме высились мощные ряды частоколов, деревянные срубы, а выше всех взметнулась высокая бревенчатая вышка с дозорными. С нее Днепр и окрестности далеко видны. Ранее варяги до этого не додумались. Может, это и сгубило их…
Но не только высокая вышка отличала новую крепость. Это уже была не уединенная крепость воинов; ныне крытые соломой крыши строений спускались до самой воды, а у устья Стугны шумела обширная гавань. Здесь собирались суда тех, кто готовился к плаванию на юг, и сейчас там даже берега не было видно из-за рядов ладей-насад, длинных драккаров, быстрых осмоленных расшив. Людно, шумно, весело. С берега окликали плывущих, зазывали причалить, поделиться новостями. Но Межамир решил плыть дальше. Киев- град вон он — рукой подать. А такого торга, как в Киеве, по всему Днепру нет. Так что нечего вечер терять. А успеют смоленцы устроиться сегодня в Киеве, уже завтра будут окружены заказчиками-покупателями.
Торир слышал каждое его слово. Вот он и вернулся в Киев. Почти вернулся. Пока же не мог отвести взгляд от Витичева наверху. Но не Витичев он видел, а алеющий перед его глазами совсем иной закат, и дым черный поднимался в небеса вместе с душами тех, кого он знал и любил…
В Киев прибыли затемно. Карина глядела во все глаза. Столько была наслышана о великом граде на Днепре. А увидела… Первое впечатление — огни, огни, огни. Огни горели вдоль реки, огни поднимались по склонам, а в вышине горели огни Горы, освещая мощные бревенчатые башни, ряды гигантских частоколов. Сколько же люду тут живет, сколько строений? Хорос-Солнышко уже давно почил, а люди словно и не спешат расходиться. Снуют на пристани, горят плошки на высоких шестах, освещая всю эту суету. Так вот каков он, стольный Киев!
Но Торир не дал толком оглядеться. Едва пристали смоленцы у пристани шумной Почайны[78], он тут же сошел, даже знака Карине не подал, но она так и побежала следом, боясь потерять его алый плащ в сутолоке. Даже с приветливыми корабелами не удалось проститься. Но в какой-то миг варяг замер. Карина заметила, на кого он глядит, даже ахнула, схватив его под руку.
— Торир!..
— Вижу.
От пристани как раз отъезжали несколько всадников, и один из них беловолосый, с повязкой на глазу, был тот Олаф, которого они видели в Копыси.
— Идем, не останавливайся, — потянул Карину Торир.
Они шли, пока не оказались среди строений нижнего града — Подола. Здесь уже было поспокойнее. Стояли окруженные заборами избы, долетали запахи стряпни, слышалось, как матери кличут загулявшихся ребятишек, закрывались ворота лавок Дворы здесь располагались привольно — кому где строиться
