Мод перестала плакать.
– Господи, Филип Майсгрейв, если бы ты знал, как я тебя люблю!
Он поморщился, словно у него заныл зуб, и, резко повернувшись на каблуках, покинул покой. Леди Мод с новой силой зарыдала.
Филип вышел во двор, жадно втягивая ноздрями сырой воздух ночи. Он пересек двор наискосок и возле служб, в одном из прилегавших к конюшням амбаров, заметил свет. Филип дернул дверь. При свете небольшой глиняной печки трое из его людей дулись в карты, которые совсем недавно вошли в моду и пользовались огромной популярностью. В азарте игроки забыли обо всем на свете и даже не заметили, как рыцарь оказался рядом с ними.
– Что не спите?
Все трое разом встрепенулись. Ответил Бен, тот самый, что принимал у сэра Филипа коня. Сейчас при свете пламени было видно, что это грузный пожилой мужчина, необычайно подвижный, несмотря на свою комплекцию. Бен был коротко острижен, имел крохотный курносый нос и короткую, торчавшую во все стороны бороду.
– Должен же я, сэр, отыграться, в конце концов!
Он кивнул в сторону живого кудрявого паренька с некрасивым, но необыкновенно лукавым лицом. Тот ухмылялся, показывая все тридцать два зуба.
– Старый Бен азартен, как французский петушок, – съязвил он, тасуя карты.
Гарри Гонд был сыном старого слуги из Нейуорта. Шутник и балагур, он часами мог потешать челядь и не терял чувства юмора и остроты ума даже в самой сложной ситуации. Не взирая на то что Гарри не был хорош собой, женщины его обожали, да и сам он не пропускал ни одной юбки. У него были большие карие глаза и мясистый, сильно вздернутый нос с вывернутыми ноздрями. Улыбка обнажала его крупные желтоватые зубы.
Рядом с Гарри сутулясь сидел его старший брат Фрэнк Гонд. И хотя братья были очень похожи, однако в отличие от неугомонного Гарри Фрэнк был на диво спокоен и рассудителен. Он был чрезвычайно силен и часто подрабатывал тем, что за деньги дрался на кулаках; гнул голыми руками подковы, валил за рога быков. У него были холодные серые глаза и такие же, как у брата, крупные зубы. Обычно он выполнял при Филипе Майсгрейве роль оруженосца и ходил за его конем.
Фрэнк поднялся.
– Если, сэр, вас беспокоит гнедой, то сегодня был лекарь и сказал, что ничего страшного нет. Но я на всякий случай поставил его в отдельное стойло. А Кумир в порядке. Я расседлал его и задал корму.
– Благодарю, Фрэнк, я схожу к нему, а ты оставайся.
В темной конюшне стоял теплый дух навоза и сухой соломы. Пройдя вдоль ряда стойл, в которых сонно переминались лошади, Филип направился в угол, где стоял Кумир, любимец рыцаря. Слишком легкий и изящный для турниров, он был хорош в бою, когда требуются ловкость и послушание, для быстрых набегов и долгих переходов, то есть как раз для той жизни, какую вел Филип у себя дома, на границе. Кумира он добыл в стычке с полудикими горцами из Среднего Пограничья. (Среднее Пограничье – болотистый труднодоступный край в низинах у подножия Чевиотских гор, где обитали разбойные шотландские кланы.) Тогда это был горячий, плохо объезженный конь, молодой и злобный. Филип поначалу хотел от него избавиться, но потом ради забавы взялся объездить его и, когда конь покорился и привязался к нему, решил его оставить.
Кумир был серым в яблоках, с длинной черной гривой и волнистым хвостом. Сразу бросались в глаза удлиненный корпус, крутая шея, стройные мускулистые ноги. Сдержанные, но полные скрытой мощи движения благородного животного указывали, что Кумир может без усилия выдержать любую скачку.
Филип потрепал коня по холке, и тот, шумно вздохнув, положил на плечо хозяина голову. Он был предан как собака, никого, кроме Филипа, не подпускал к себе, шел на свист, замирал по мановению руки или ложился в стороне, если нужно было укрыться. Майсгрейву никогда не доводилось знавать столь разумного коня.
– Ну-ну, дружище, – бормотал он, лаская жеребца. – Скоро в дорогу, что-то ты застоялся, заскучал…
Где-то в соседнем стойле лошади начали грызться, донеслось визгливое ржание. Проснувшийся конюх сердито гаркнул:
– А вот я тебя! Это не лошади, а исчадья адовы!
Филип вышел. В доме было тихо и темно. Перешагивая через спавших вповалку слуг, он пробрался в небольшую комнату, в которой по углам тлели жаровни с раскаленными углями. В спальню не хотелось, и, опустившись на ларь возле одной из жаровен, рыцарь протянул к теплу ладони. Он перебирал в памяти разговор с Джорджем Невилем.
«Епископ, похоже, лукавит. Не стал бы он хлопотать спроста из-за какого-то мальчишки. Видно, этот Алан Деббич важная птица, а может, именно он должен что-то передать Уорвику. Долг велит мне сообщить обо всем перед отъездом либо королю, либо герцогу Глостеру».
Тут он вспомнил умоляющие глаза Алана.
«Похоже, мальчишке приходится туго, и он действительно стремится к отцу. А что, если он замешан в какой-то интриге? Люди Йорков не знают милосердия. Никогда не доводилось быть предателем… Но клятва вассала… Я слуга королевского дома».
Тут он горько усмехнулся.
«Я всегда шел на жертвы ради величия Йорков. И что же? Король меня ненавидит, это так. И все же я буду служить ему до последнего вздоха. Он волен распоряжаться моей жизнью и моим мечом, но не моей совестью. Я подчиняюсь и отправляюсь во Францию, и только мне решать, стоит ли сообщать милорду Глостеру, что к моему отряду примкнул несчастный бродяжка. Да и что в том дурного? Разве лишь то, что за него хлопотал брат Уорвика. Но если ему верит король, не вижу причин сомневаться и я. И все же, отчего так хлопочет епископ?»
Он еще долго так сидел, пока угли не подернулись пеплом и не начала стыть спина. Под окном снова раздалось пение ночной стражи.
Филип потянулся. Было далеко за полночь. Он подумал, что Мод, пожалуй, спит и можно идти ложиться.
В этот миг он ощутил легкое колебание воздуха. Жаровня зачадила, и Филип понял, что позади него отодвинули бархатную занавесь. Он оглянулся.
Придерживая одной рукой тяжелый полог, в дверном проеме возникла фигура, с головы до ног закутанная в широкий белый плащ.
– Ты не ждал меня? – мягко спросил знакомый голос.
Филип невыносимо медленно поднялся. Сердце прыгало в горле. Перед ним стояла королева.
Видя, что рыцарь в замешательстве, она переступила порог и огляделась.
– У тебя крепкий дом. Мод Перси прекрасная хозяйка, и ты должен благодарить меня, Филип.
Рыцарь молча придвинул Элизабет кресло. Королева села и откинула капюшон. Ее прекрасные волосы были уложены в некое подобие короны и, как всегда, перевиты жемчугом. Блестящие глаза в полумраке казались огромными, а кожа при слабом свечении углей отливала перламутром.
Не спеша, по обыкновению чуть растягивая слова, королева заговорила:
– Я возвращалась из монастыря Святой Елизаветы, моей покровительницы. Его величество уже примирился с тем, что оттуда я приезжаю поздно. Дорога ведет мимо твоего дома, и я заметила старого Бена у ворот. Он сказал мне, что ты еще не ложился, и провел в эту комнату.
Она умолкла, выжидая, но Филип никак не реагировал на ее слова. Стояла удивительная тишина, лишь где-то далеко-далеко протяжно выла собака.
Не выдержав молчания, Элизабет спросила:
– Отчего ты не спросишь, что привело меня сюда?
– Государей не спрашивают. На все их воля.
Элизабет едва заметно кивнула:
– Ты прав.
И опять повисла тишина. Элизабет сжала подлокотники кресла так, что заныли пальцы. Она ожидала совсем иной встречи. Королева, презрев все на свете, ночью, тайно пришла к рыцарю!
