Куда боятся ступить ангелы

теперь с мистером Кингкрофтом. Я слыхала, что он, слава Богу, утешился другой.

-    Ведь когда-нибудь девочка должна узнать, - не сдавался Филип, раздосадованный сам не зная чем.

-    Чем позднее, тем лучше. Она же все время развивается.

-    А вы не боитесь, что все это может плохо сказаться?

-    На Ирме? Почему?

-    Скорее на нас. На нашей нравственности и нашем поведении.

-    Не уверен, что постоянное утаивание правды повлияет на эти каче­ства благотворно.

-    Совершенно незачем все так выворачивать, - недовольно заме­тила Генриетта.

-    Ты права, незачем, - решила мать. - Будем придерживаться главного. Ребенок тут ни при чем. Миссис Теобалд не станет ничего предпринимать, а нас это не касается.

-    Но это, несомненно, повлечет разницу в деньгах, - заметил сын.

-    Нет, дорогой, почти никакой. Покойный Чарлз предусмотрел в завещании любые случайности. Деньги перейдут к тебе и Генриетте как опекунам Ирмы.

-    Превосходно. А итальянец что получит?

-    Все деньги жены. Но тебе же известно, какую сумму это состав­ляет.

-    Отлично. Значит, наша тактика - не говорить о младенце нико­му, даже мисс Эббот.

-    Вне всякого сомнения, такой путь будет самым правильным, - подтвердила миссис Герритон, заменив слово «тактика» на «путь» ради Генриетты. - И почему, собственно, мы обязаны говорить Каро­ лине?

-    Она как-никак замешана в это дело.

-    Наивное существо. Чем меньше она об этом знает, тем лучше для нее. Мне ее очень жаль. Вот уж кто страдал и покаялся. Она бук­вально разрыдалась, когда я ей пересказала самую малость из того ужасного письма. Никогда не видела такого искреннего раскаяния. Простим ей и забудем. Не стоит ворошить прошлое. Не будем ее бес­покоить.

Филип не усмотрел логики в рассуждениях матери, но почел за лучшее не поправлять ее.

-    Отныне грядет Новая Жизнь. Помнишь, мама, так мы сказали, когда проводили Лилию?

-    Да, милый. Но сейчас действительно наступает новая жизнь, потому что мы все единодушны. Тогда ты еще был ослеплен Итали­ей. Ее картины и церкви, безусловно, красивы, но судить о стране мы все-таки можем только по людям.

-     К сожалению, это верно, - печально ответил он. И поскольку тактика была определена, пошел побродить в одиночестве.

К тому времени, когда он вернулся, произошли два важных собы­тия: о смерти Лилии сообщили Ирме, а также мисс Эббот, которая как раз зашла с подпиской в пользу бедных.

Ирма поплакала, задала несколько вполне разумных вопросов и много вполне бестолковых и удовлетворилась уклончивыми ответа­ми. На счастье, в школе ожидалась раздача наград, и это событие вку­пе с предвкушением нового траурного платья отвлекло ее от того фак­та, что Лилия, которой и так давно нет, теперь и вовсе не вернется.

-   Что касается Каролины, - рассказывала миссис Герритон, - то я просто испугалась. Она была совершенно убита и ушла вся в слезах. Я утешала ее как могла, поцеловала ее. Теперь трещина между нами окончательно срослась.

-    Она не задавала никаких вопросов? Я имею в виду, о причине смерти?

-    Задавала. Но она изумительно деликатна. Заметив, что я о чем-то умалчиваю, она перестала расспрашивать. Видишь ли, Филип, могу сказать тебе то, чего не могла при Генриетте: у Генриетты сов­сем нет гибкости. Ведь мы не хотим, чтобы в Состоне прослышали о ребенке. Всякий покой и уют будут утрачены, если нам начнут до­кучать расспросами.

Мать умела с ним обращаться - он горячо с ней согласился.

Несколько дней спустя, едучи в Лондон, он случайно попал в один вагон с мисс Эббот и все время испытывал приятное чувство оттого, что осведомлен лучше ее. В последний раз они вместе совер­шали путешествие из Монтериано через Европу. От путешествия у него осталось самое отвратительное воспоминание, и теперь, по ас­социации, Филип ожидал повторения того же.

Он был поражен. Мисс Эббот за то время, что они ехали от Состона до Черинг-Кросса, обнаружила качества, которых он не мог у нее и заподозрить.

Не будучи по-настоящему оригинальной, она проявила похваль­ный ум, и, хотя по временам бывала бестактной и даже невежливой, он почувствовал, что перед ним личность, которую стоило бы разви­ вать.

Сперва она раздражала его. Они поговорили, само собой разуме­ется, о Лилии, потом она вдруг прервала поток общих соболезную­щих слов и сказала:

-    Все это не только трагично, но и необъяснимо. И самое необъ­яснимое во всей этой истории - это мое поведение.

Впервые она упомянула о своем недостойном поведении.

-    Не будем вспоминать об этом, - сказал он. - Все кончено. Не стоит ворошить прошлое. Из нашей жизни это ушло.

-   Потому-то я и могу сейчас говорить свободно и рассказать вам все, что давно хотелось. Вы считали меня глупой, сентиментальной, безнравственной сумасбродкой, но вы и не представляете себе, до какой степени я виновата.

-    По правде говоря, я давно об этом не думаю, - мягко возразил Филип.

Он и так знал, что натура она, в сущности, благородная и честная, она могла и не объяснять ничего.

-    В первый же наш вечер в Монтериано, - упорно продолжала она, - Лилия ушла прогуляться одна, увидела итальянца в живопис­ной позе на стене и влюбилась. Одежда на нем была поношенная, и Лилия тогда не знала еще и того, что он сын зубного врача. Надо вам сказать, за время нашего с ней путешествия я и раньше сталкивалась с подобными вещами, раза два мне уже приходилось отгонять от нее поклонников.

-   Да, именно на вас мы и рассчитывали, - с неожиданной резкос­тью проговорил Филип (в конце концов, сама напросилась).

-    Знаю, - ответила она так же резко. - Лилия виделась с ним еще несколько раз, и я поняла, что пора вмешаться. Как-то вечером я поз­вала ее к себе в спальню. Она испугалась, так как знала, о чем пой­ дет речь и как я умею быть строга. «Вы его любите? - спросила я. - Да или нет?» Она ответила: «Да». - «Почему бы вам не выйти за не­го замуж, если вы уверены, что будете с ним счастливы?»

-    Вот как? Вот как? - взорвался Филип, будто сцена эта произо­шла лишь накануне. - Вы много лет знали Лилию. Не говоря уже обо всем прочем - разве способна она решить, будет она счастлива или нет?

-   А вы хоть раз дали ей решить самой? - вспыхнула мисс Эббот. - Простите, я, кажется, вам нагрубила, - добавила она, стараясь сдер­жаться.

-    Скажем, вы неудачно выразились, - проговорил Филип, всегда прибегавший к сухой саркастической манере, когда бывал сбит с толку.

-   Дайте мне кончить. На другое утро я разыскала синьора Кареллу и задала ему тот же вопрос. Он... словом, он изъявил полную го­товность. Вот и все.

-    А телеграмма? - Филип с презрительным видом уставился в окно.

До сих пор голос ее звучал жестко, то ли из самобичевания, то ли из самозащиты. Сейчас в голосе послышалась несомненная печаль.

-   Ах да, телеграмма! То был дурной поступок. И виновата тут больше Лилия. Она струсила. Надо было сообщить правду. Но, со­лгав, я совсем растерялась. На станцию я ехала с намерением от­крыть всю правду по дороге, но из-за нашей первой лжи у меня не хватило духу. А когда вы уезжали, у меня не хватило духу остаться, и я поехала с вами.

-    Вы в самом деле хотели остаться?

-    Во всяком случае, на какое-то время.