Куда боятся ступить ангелы

-    А новобрачных такое положение устроило бы?

-    Да. Лилия нуждалась во мне... Он же... не могу отделаться от ощущения, что могла бы оказать на него влияние.

-   Я в таких вещах профан, - заметил Филип, - но я считаю, что своим присутствием вы не упростили бы создавшегося положения.

Его язвительность пропала втуне. Она с безнадежностью смотре­ла в окно на густо застроенную, но мало обработанную местность. Потом сказала:

-    Ну вот, я все объяснила.

-   Простите, мисс Эббот, вы описали, но никак не объяснили свое поведение.

Он ловко поддел ее и ждал, что она смутится и сдастся. К его удивлению, она возразила не без яда:

-   Объяснение наскучило бы вам, мистер Герритон, оно затрагива­ет другие темы.

-    Сделайте одолжение!

-    Я, знаете ли, ненавидела Состон.

Он пришел в восторг.

-    Так и я тоже! И сейчас ненавижу. Великолепно. Продолжайте.

-   Я ненавидела праздность, тупость, респектабельность, суетное бескорыстие.

-   Суетную корысть, - поправил Филип. Психология жителей Состона давно являлась предметом его изучения.

-   Нет, именно суетное бескорыстие, - возразила она. - Я тогда ду­мала, что все у нас заняты принесением жертв во имя чего-то, чего не уважают, чтобы угодить людям, которых не любят. Они просто не умеют быть искренними и, что не менее скверно, не умеют получать удовольствие от жизни. Так я думала, пока жила в Монтериано.

-   Помилуйте, мисс Эббот! Почему вы мне раньше этого не сказа­ли? Продолжайте думать так же! Я во многом согласен с вами. Вели­колепно!

-   Ну вот, а Лилия, - продолжала она, - несмотря на кое-какие, с моей точки зрения, недостатки, обладала способностью наслаждать­ся жизнью с полной искренностью. Джино мне показался замеча­ тельным, молодым, сильным, и сильным не только телом. И тоже ис­кренним, как дитя. Если им хотелось пожениться, почему бы им этого не сделать? Почему бы ей не порвать с той иссушающей жизнью, где она обречена идти по одной и той же колее до самой смерти, де­лаясь все более и более несчастной, а главное - безучастной? Конеч­но, я была не права. Она просто сменила одну колею на другую - ху­же первой. А он... вы знаете его лучше, чем я. Никогда больше не стану судить о людях. И все-таки я уверена: когда мы встретили его, в нем было что-то хорошее. Лилия - и как это у меня язык поворачи­вается! - вела себя трусливо. Совсем юный, он обещал превратить­ся в прекрасного взрослого мужчину. Так я считала. Наверное, Ли­лия испортила его. Единственный-то раз я восстала против обще­принятого, и что из этого получилось! Вот вам и объяснение.

-   И очень любопытное, хотя мне и не все понятно. Например, вам не приходила в голову разница в их общественном положении?

-   Мы как будто с ума сошли, мы были опьянены бунтом. Здравый смысл в нас молчал. А вы, как только вы приехали, так сразу угада­ли и предугадали все.

-    Едва ли. - Филипа покоробило, что его похвалили за здравый смысл. Ему вдруг показалось, что мисс Эббот более чужда условно­стям, чем он.

-    Надеюсь, вы понимаете, - закончила она, - почему я обеспоко­ила вас таким длинным рассказом. Женщины, как я слышала на днях из ваших уст, не успокоятся, пока во всеуслышание не покаются в своих прегрешениях. Лилия умерла, муж ее изменился к худшему - и все по моей вине. И это удручает меня больше всего, мистер Герритон: единственный раз я вмешалась в «подлинную жизнь», как го­ворит мой отец, - и смотрите, что наделала! Прошлой зимой я слов­но открыла для себя красоту, великолепие жизни и не знаю что еще. Когда наступила весна, мне захотелось бороться против всего, что я возненавидела: против посредственности, тупости, недоброжела­тельства, против так называемого «общества». Там, в Монтериано, я дня два буквально презирала общество. Я не понимала, что все эти вещи незыблемы и, если пойти против них, они сокрушат нас. Бла­годарю вас за то, что выслушали столько чепухи.

-   Отчего же, я вполне сочувствую всем вашим мыслям, - ободря­юще проговорил Филип. - И это не чепуха, года два назад я сказал бы то же самое. Но теперь взгляды мои переменились, и надеюсь, что и ваши подвергнутся перемене. Общество действительно незыб­лемо... до какой-то степени. Но ваша подлинная, внутренняя жизнь целиком принадлежит вам, и ничто не может повлиять на нее. Нет такой силы на свете, которая могла бы помешать вам порицать и пре­зирать посредственность, ничто не может запретить вам укрыться в мир красоты и великолепия, то есть в мир мыслей и взглядов, кото­рые и составляют подлинную жизнь, вашу жизнь.

-     Ничего подобного я еще не испытала. Конечно же, я и моя жизнь - там, где я живу.

Типично женская неспособность мыслить философски. Но все-таки она развилась в индивидуальность, надо встречаться с ней по­чаще.

-     Против незыблемой посредственности есть еще одно утеши­тельное средство, - сказал он, - встретить товарища по несчастью. Надеюсь, что сегодня - только первая из наших многочисленных бесед.

Она ответила что-то вежливое. Поезд остановился у Черинг-Кросса, они простились, он отправился на утренний спектакль, она - покупать нижние юбки для дородных жен бедняков. Но мысли ее блуждали далеко: пропасть между нею и мистером Герритоном, ко­торая и всегда-то представлялась ей глубокой, теперь показалась и вовсе непреодолимой.

Все эти события и разговоры происходили на Рождество. После­довавшая Новая Жизнь длилась около семи месяцев. Затем неболь­шое происшествие, незначительное, но досадное, положило ей ко­нец.

Ирма коллекционировала открытки с картинками, и миссис Герритон с Генриеттой сперва сами проглядывали почту, чтобы девочке не попалось в руки что-нибудь вульгарное. На этот раз сюжет был совершенно безобидный - какие-то полуразвалившиеся фабричные трубы; Генриетта уже собиралась отдать открытку племяннице, как вдруг в глаза ей бросилась надпись на полях. Генриетта вскрикнула и швырнула открытку в камин. Стоял июль, камин, естественно, не топился, поэтому Ирма подскочила к камину и выхватила открытку.

-    Как ты смеешь! - взвизгнула тетка. - Гадкая девчонка! Дай сюда!

На ее несчастье, миссис Герритон не было в комнате. Ирма, не очень-то слушавшаяся Генриетту, носилась вокруг стола и читала вслух: «Вид несравненного города Монтериано - от маленького брацца».

Глупая Генриетта поймала племянницу, надрала ей уши и разо­рвала открытку на клочки. Ирма заревела от боли и принялась него­дующе вопить: «Какой такой маленький братец? Почему мне ничего не говорили? Бабушка, бабушка! Где мой маленький братец? Где мой...»

Тут в комнату влетела миссис Герритон со словами:

-   Пойдем со мной, милочка, я тебе расскажу. Ты уже теперь боль­шая, пора тебе знать.

После разговора с бабушкой Ирма вернулась вся в слезах, хотя, по правде говоря, узнала немного. Но и это немногое полностью за­владело ее воображением. Она дала слово соблюдать тайну, почему - непонятно. Но что плохого болтать про братца с теми, кто о нем зна­ет?

-    Тетя Генриетта! - повторяла Ирма. - Дядя Фил! Бабушка! Как вы думаете, что братец делает сейчас? Он уже умеет играть? Италь­янские детки начинают говорить раньше, чем английские? Или же он английский ребеночек, только родился за границей? Ой, как мне хочется его посмотреть, я его научу десяти заповедям и катехизису.

Последнее замечание всякий раз повергало Генриетту в торжест­венную мрачность.

-   Право, Ирма несносна! - воскликнула как-то миссис Герритон. - Бедную Лилию она забыла гораздо быстрее.

-    Живой брат интереснее мертвой матери, - задумчиво протянул Филип. - Она может вязать ему носки.

-    Нет, хватит! Она им просто бредит. Это становится невыноси­мым. На днях, ложась спать, она