жадностью набросились на снедь, Генри же снова лишь прикоснулся к своей миске.
«Я действительно болен, – размышлял он. – Как это некстати… Надо как-то держаться; может, удастся переломить хворь», – и тут же снова зашелся трескучим кашлем. К тому же в тепле заныли раны. Пухлый монах-повар поставил перед Генри плошку молока со взбитым яйцом, и герцог заставил себя выпить смесь. Это было необходимо, если он хотел сохранить силы и добраться до Англии. Англия! Сейчас ему казалось, что никогда больше он не пересечет этот снежный рубеж, никогда не услышит чистую и прозрачную родную речь.
Келья, куда их отвели, показалась после теплой кухни ледяной. Ральф набросился на монастырского служку:
– Ты что, не видишь, набожный осел, что моему господину нездоровится? Немедленно тащи сюда жаровню и дюжину теплых одеял.
Монах ухмыльнулся и удалился вразвалку, однако поручение все же выполнил, а его помощник принес обернутый в кусок овчины нагретый камень, который Ральф положил в ногах у Генри.
– Они не такие уж скверные люди, эти шотландцы, – приговаривал Ральф, кутая герцога в одеяла и набрасывая сверху плащи. – Глядите, они прислали настой из трав. Сейчас вы согреетесь, а утром, пожалуй, сможете тронуться в путь.
У Генри трещала голова, дыхание было жгучим, но его так трясло, что зубы стучали о край оловянной чашки, из которой Ральф поил его отваром. Допив, Генри улыбнулся Ральфу.
– Когда мы вернемся в Лондон, я буду просить короля о том, чтобы ты получил рыцарский пояс.
В Лондон! Герцог уже знал, что ни в коем случае не поедет ко двору. Он не мог простить Эдуарду своей ссылки в Шотландию, не мог простить и его намерения покончить с ним таким презренным способом. Генри считал поступок короля трусостью. По рождению они были равны, и, даже если Эдуард взошел на трон, он не умалил бы своего достоинства, скрестив из-за дамы меч с Генри Стаффордом.
Но где там! Тучный и обрюзгший, король уже позабыл о своей ратной славе, да и времена поединков из-за прекрасных дам ушли безвозвратно. Так любил, посмеиваясь, говорить горбатый Дик Глостер, а он, Генри, не желал ему верить. Дик оказался прав. Он вообще редко ошибается, этот хромой парень, веселый и смелый, с которым так приятно поохотиться среди холмов Брэкон-Бикона в Уэльсе или провести вечерок за партией в трик-трак. Они стали добрыми приятелями с герцогом Глостером, когда тот был верховным судьей Уэльса. Генри даже затосковал, когда Ричард вынужден был уехать на Север.
– Ральф! – позвал Бэкингем, и улегшийся было оруженосец испуганно вскочил. – Ральф, когда мы окажемся в Англии, то сразу направимся в Понтефракт, где сейчас резиденция Ричарда Глостера.
– Господи, да направимся! А теперь спите, вам надо набраться сил, а то, не приведи Господь, еще не скоро кузнецов, что подкуют вашу лошадь у дороги, станут кликать Смитами вместо Гоу[52].
Масляный светильник над входом в келью горел дрожащим пламенем, язычок огня метался и трепетал, и у Генри от этого слезились глаза. Уснуть он не мог. Он весь обливался потом, задыхался, сердце билось тяжело и глухо. Стараясь отвлечься, он разглядывал ухмыляющуюся морду химеры в углу под потолком, пока не вспомнил, что в его детской в замке Брекнок в этом месте был высечен пляшущий человечек на забавных тонких ножках, в колпаке с ослиными ушами наподобие шутовского.
Генри всегда улыбался ему, когда просыпался, хотя его толстая нянька Мэгг плевала в сторону изображения, твердя, что это нечисть, плутоватый дух Пак[53]. Старая добрая Мэгг! Она вскормила его своим молоком, она не спала ночи напролет, когда он хворал в детстве, так же ворчала и журила его за своеволие, как сегодня Ральф. Они даже похожи – толстощекий с носом- пуговкой Ральф Баннастер и его нянька Мэгг, хотя Ральф из благородной семьи, а Мэгг – простая крестьянка, которую взяли в Брекнок, когда леди Стаффорд предстояло родить. Сейчас Генри вдруг до слез захотелось оказаться рядом с Мэгг, услышать ее ворчание или оглушительно громкий визгливый смех, от которого у герцогини Бэкингем, как она говорила, мурашки бежали по коже.
Мать Генри была родом из Бофоров и слыла редкой красавицей. Генри очень походил на нее, и нянька Мэгг, когда он расспрашивал ее о матери, твердила:
– Тебе стоит прикрыть нижнюю часть лица, когда глядишь в зеркало, и ты воочию увидишь свою матушку. Бедная леди, моя госпожа! Она без памяти любила вашего отца, сэра Эдмунда – да будет благословенна его память, – и так и не смогла оправиться от утраты. А ведь как хороша она была и еще молода! Кто только к ней не сватался, но она так никогда и не пожелала снять траура.
Генри плохо помнил мать. Ему не исполнилось и двенадцати лет, когда она умерла, и в его памяти остался образ высокой стройной леди с высоко зачесанными темными волосами, уложенными короной, и голубыми, как весеннее небо, глазами. Мать всегда носила траур и всегда была молчалива и задумчива. Генри чтит ее память. Резное кресло матери с инкрустациями из серебра и перламутра, в котором она любила сиживать в нише окна большого холла замка Брекнок, стало своего рода святыней.
Даже Генри не позволял себе занять ее место – то самое, где она угасала в тоске о погибшем в войне Роз муже. Когда же он увидел, что эта навязанная ему в жены торговка, Кэтрин Вудвиль, восседает в нем в своем пестром, как вывеска красильни, платье, он едва не поколотил ее, а кресло велел унести, бережно упаковать и хранить в одной из кладовых. Однако это не помешало ему по ночам подниматься в спальню жены, проводить там около получаса, а затем удаляться к себе. Он так и не смог полюбить эту заносчивую вульгарную девчонку, без конца грызущую сладости и таскающую за собой на золотой цепочке заморского светлошерстного кота с черной мордой и мутно-голубыми глазами. Она звала его Генри, как и мужа, иногда – Анри, на французский манер, и всякий раз вызывающе поглядывала на герцога, когда возилась с этой полудикой тварью. Руки ее всегда были исцарапаны, и она без конца твердила:
– Какой ты гадкий, Генри! Когда-нибудь я все же устрою тебе!..
Однако резное кресло покойной свекрови, видимо, не шло у нее из головы, и вскоре она стала обхаживать старого мажордома Оуэна и даже поначалу невзлюбившую ее Мэгг. Дело зашло так далеко, что однажды сама Мэгг заявила Генри:
– Твоя жена скоро родит, однако каждый день она ноет и жалуется, что из-за трона покойной леди не чувствует себя в замке настоящей хозяйкой. Смягчился бы ты, милорд, пусть уж утешится.
Герцог взбеленился и наотрез отказал, добавив, что в тот день, когда Кэтрин Вудвиль воссядет на месте его матери, он покинет Брекнок навсегда.
Весьма скоро сестра королевы родила ему сына, и Генри, когда ему дали подержать первенца, был так горд и счастлив, что поцеловал жену и неосторожно сказал, что она может просить его о чем угодно. И, разумеется, она тотчас попросила для себя трон хозяйки Брекнока. Старый Оуэн, Мэгг, придворные и прислуга ухмылялись, словно только этого и ждали, и Генри вынужден был согласиться. Однако, когда он увидел ее в этом кресле, увидел это торжествующее лицо, эти вцепившиеся в подлокотники пальцы – она словно хотела показать, что теперь ее отсюда так просто не вытащишь, – ему снова стало не по себе.
После этого Генри напился так, что ему казалось, будто мозаичные полы большого зала покрылись трещинами, сводчатые потолки прогибаются и рушатся, а круглые мраморные колонны пустились в неистовый пляс… В ушах стоял гул, сквозь который пробивался какой-то неистовый крик… Кто-то звал его…
– Сэр Генри! Ради всего святого, милорд, очнитесь! Да что же это!.. Сэр Генри!
Ральф Баннастер тряс его изо всех сил.
– Господи, сэр, я уже не знал, что и делать! Вы слышите меня? Надо бежать! Дуглас в Мелрозе!
У Бэкингема все плыло перед глазами, и он не сразу понял, что случилось. Но, когда понял, вскинулся на ложе, как ужаленный.
– Что ты говоришь?
– Истинная правда! Слава Богу, я проснулся, когда они подъезжали к сторожевой башне. Слышите, как тихо? Вьюга улеглась, на дворе такой мороз, что и саламандра околеет, любой звук за милю слышно. Вот я и поднялся, когда затрубили у ворот аббатства. Слышите, сэр, сейчас они как раз спешиваются.
Несмотря на ломоту в суставах, Генри рывком поднял непослушное тело и, подойдя к узкому оконцу, осторожно его отворил. В лицо дохнуло холодом. Внизу, в морозной мгле, раздавалось бренчанье сбруи и резкий скрип снега. Властный голос требовал позвать настоятеля.
– Они только что приехали?
– Да. Я слышал, как засуетились монахи и кто-то пробежал по коридору, крича, что прибыл граф