— Жизнь — это вечная боль, Софи, — произнесла Уоллис, внимательно изучая холст, испещренный дьявольской смесью красных и темно-коричневых акриловых красок. — Если спросить человека, как он представляет себе идеальное счастье, окажется, что он понятия об этом не имеет. Но если спросить его о величайшей печали, он ответит без промедления. Интересно, не правда ли? И грустно.
Уоллис вовсе не ждала подтверждения своей теории, но Софи поймала себя на том, что согласно кивает. Это было действительно интересное наблюдение. Временами жизнь Софи превращалась в сгусток боли, и если бы у нее спросили о ее величайшей печали, то она сказала бы, что это, скорее всего, ее слепая, необъяснимая любовь к сыну Уоллис. И все же без этой боли она не была бы теперь тем, чем стала, и не находилась бы там, где находилась. Эта любовь заставила ее повзрослеть, сделала самостоятельной женщиной, причем в очень короткий срок.
— Ну, как тебе? — спросила Уоллис, отступая от холста, чтобы Софи могла рассмотреть его.
Не зная, что ответить, Софи разглядывала странно тревожащее изображение птицы в полете. Свекровь уже несколько лет не брала кисть в руки. А когда-то Уоллис Бэбкок была признанной в здешних местах художницей. Она писала акварелью и пастелью, и ее неизменным сюжетом была природа. Но после того как заболел Ной и исчез Джей, она заперла свою студию-мансарду на замок. И только на этой неделе снова открыла ее и установила мольберт. Поэтому сейчас в свете солнечных лучей, льющихся сквозь стеклянный купол потолка, глядя на Уоллис, застывшую перед мольбертом, Софи почувствовала себя обязанной поддержать свекровь, даже, несмотря на то, что картина производила жутковатое впечатление.
— Это... ну... это не похоже на ваши прежние работы.
Уоллис рассмеялась:
— Ты, наверное, подумала: что это еще за дурацкая чертовщина, не так ли, дорогая? Можешь мне честно все сказать.
Софи, словно извиняясь, приподняла плечи. Она пришла поговорить о Джее, о своих все возрастающих страхах, но состояние самой Уоллис оказалось в данный момент более важным. И почему это всегда так получается: как бы плохо ни было тебе, всегда найдется кто-то, кому еще хуже. Невозможно найти нужное время и нужную причину, чтобы поговорить именно о себе.
Майсенский фарфоровый кувшин для воды с широким горлышком стоял на захламленном столе рядом с коробкой красок. Уоллис опустила в него кисть и взяла из жестяной вазочки спицу.
— Если быть до конца честной, — призналась она, смешивая разные оттенки синего и зеленого на палитре, — я озадачена не меньше твоего. Проснувшись сегодня, я точно знала, что должна нарисовать птиц, а сорокопут — он такой яростный маленький боец, ты не согласна? Только посмотри, о Господи, как он насаживает свои жертвы — живые или мертвые — на шип колючего дерева.
Спицей, словно указкой, она ткнула в летящую грациозную черно-белую птичку. Ее можно было бы назвать прелестной, если бы не мертвая мышь, свисающая из крючкообразного клюва. А неподалеку было изображено дерево, усеянное колючками, на каждой из которых красовались птичкины жертвы: другие мелкие грызуны, насекомые и даже несколько рептилий — просто какая-то омерзительная рождественская гирлянда.
Софи не могла на это смотреть. От вида этого дерева ей становилось плохо.
— Жертвоприношения, — сказала Уоллис, прочерчивая спицей в грунтовке контуры других таких же деревьев, — вот что они такое, по-моему. И не только орнитологи знают, почему сорокопут это делает. Говорят, дело в эволюционном развитии. Все ученые, даже Эл, похоже, считают, что все происходящее в жизни основывается на инстинкте самосохранения... но я с этим не согласна.
Рюкзак, набитый продуктами, купленными на фермерском рынке, тяжело оттягивал плечи Софи. Она скинула одну лямку, но снимать рюкзак не стала. Накануне Софи позвонила Уоллис по телефону и спросила, можно ли ей зайти утром, после того как она сделает покупки. Уоллис очень обрадовалась и даже намекнула на какой-то сюрприз. Вероятно, она имела в виду эту незаконченную мерзопакостную картину.
Каким бы ужасающим ни было поведение птицы, оно основывалось на инстинкте. Причины, по которым Уоллис взялась за подобную работу, смущали Софи гораздо больше — они едва ли были простыми. Тем не менее, хорошо, что она снова открыла свою студию. Софи всегда нравилась эта деревянная мансарда с ее небесным светом и запахами загрунтованных холстов и растворителей.
Золотая искорка промелькнула перед глазами Софи. Это сверкнул на солнце браслет Уоллис, когда та поднесла кисть к холсту. У Софи екнуло сердце, а в голове пронеслось: уж не завидует ли она свекрови, вновь обретшей вкус к жизни? Возвращение Джея, судя по всему, освободило Уоллис от той кабалы, на которую она добровольно обрекла себя, между тем как саму Софи оно, напротив, ввергло в кабалу. Кабалу страха, наверное. Страх ведь может очень крепко связать по рукам и ногам.
— Все в порядке, дорогая? Ты сегодня какая-то очень тихая. — Уоллис обернулась медленно, словно покачиваясь на волнах мыслей Софи.
Однажды во время званого ужина Уоллис допустила ошибку, переоценив свои физические возможности, и Джерри Уайт с партнером, находившиеся среди гостей, воспользовались впоследствии этой ее оплошностью. Они заявили перед советом директоров, что она эмоционально неуравновешенна и неполностью излечилась от лекарственной зависимости.
Софи никогда не могла понять, была ли Уоллис действительно так слаба или просто являла собой калифорнийскую разновидность стальной магнолии. Человек, способный вызывать страх у Маффин, должен обладать некими магическими, способностями. В последнее время Уоллис излучала силу. Софи ощущала ее, даже стоя в другом конце комнаты.
Оба сына Бэбкоков унаследовали от отца высокий рост и импозантную внешность, но харизму Джею дала Уоллис. Должно быть, от нее он перенял и некие интуитивные способности.
— Может быть, я прервусь, и мы с тобой выпьем чаю? — предложила Уоллис. — Хочешь, Софи? Я прихватила немного «Розового букета» из того ресторанчика, в котором мы с тобой на днях обедали.
— Не вздумайте прерываться, — с притворной суровостью предупредила она Уоллис, натягивая на плечо лямку рюкзака. — Со мной все в порядке, вероятно, я просто немного устала. Эти дети меня совсем умотали.
— А мой сын? — заговорщически подмигнула Уоллис. — Он тоже, надеюсь, тебя умотал?
Софи смешалась. Это был намек на сексуальные отношения, слишком смелый для Уоллис, чтобы воспринять его именно так. К тому же Софи в любом случае уже решила не поддаваться сомнениям и оставить свои страхи при себе. Если рассказать обо всем Уоллис, ее это только расстроит, и, вместо того чтобы внимательно выслушать сомнения Софи, она начнет настаивать на том, что та просто слишком остро реагирует и не дает возможности Джею постепенно приспособиться к новой жизни.
«А может быть, она и права», — подумала Софи. Учитывая, через что пришлось пройти Джею, можно понять, в какое смятение приводят его воспоминания о прошлом, особенно те, которые его травмируют. А относительно ее подозрений... Софи снова пришло в голову, что, быть может, причина здесь кроется скорее в ней, а не в нем. Если она не дает ему шанса, то, вероятно, потому, что боится позволить себе снова увлечься им. Сомнение в том, что Джей — это Джей, хорошая защита. Не может же она вступать в интимные отношения с человеком, который не является ее мужем. И таким образом, все остается в подвешенном состоянии.
— Но ты ведь не уходишь, правда? — Уоллис небрежно бросила спицу в майсенский кувшин, где уже отмокали кисти, и скинула цветастый рабочий халат, под которым оказались трико и свитер такого же пронзительно голубого цвета, как ее глаза. — Я надеялась, что мы сможем поболтать.
— Разумеется. О чем?
— О результатах тестов Джея, которые пришли сегодня утром. Я думала, может быть, ты захочешь узнать, каковы они.
Несколько мгновений Софи могла только неподвижно стоять, уставившись на нее. «Может быть, захочу узнать?» Если допустить, что это шутка, то можно признать ее смешной.
— Иди сюда, — позвала Уоллис, кивком головы указывая на скамейку с решетчатой спинкой,
