сталкивалась. И об убийстве Михаила Пьяницы Ипатий ей рассказывал. Однако сейчас княжне стало как– то не по себе. Да и не только ей. Русы, не отдавая себе отчета, начали собираться в кучу, переговаривались, что, дескать, сразу поняли, что с этим дворцом не все ладно. Потом решили зажечь факелы, а когда свет озарил помещение, стали обсуждать, как это Фарлафу с его Голубой не страшно таиться в потемках, где ходит убиенный базилевс. Неугомонный Свирька вдруг забеспокоился, дескать, как там они, не нападет ли на них окровавленный безрукий блазень?[70] Даже стал предлагать кое– кому пройти с ним во внутренние покои, посмотреть, все ли у них ладно. Его отговаривали, однако Свирьке словно вожжа под хвост попала. Пойду, сказал, и все тут!
В конце концов ему дали один из факелов, нашлась и пара сопровождающих. Они ушли во тьму переходов, а русы ждали чего– то, прислушивались. И все всполошились, когда в переходах раздались крики и грохот.
Свирька почти скатился с лестницы, а за ним его сотоварищи. Ругались грубо, потирали ушибы. Остальные же так и зашлись от хохота. Спрашивали:
– И кто же это вас так? Фарлаф обозлился или же безрукий царь спихнул?
Потешались, пока не появился полуголый Фарлаф, на Свирьку так глянул, что тот за статую амура поспешил спрятаться. Но Фарлаф был неумолим:
– Раз тебе неймется, Свирька, замени на посту кого– нибудь из уставших охранников. Вот и не будет, чем дурную голову загружать.
Свирька начал было оправдываться, что у него, мол, и в мыслях не было подглядывать за ярлом и его милой, что он за Фарлафа волновался, но все же, понурив голову, отправился нести дозор.
Светорада, нахохотавшись вволю, вновь примостилась на коленях Силы. Как ни странно, у нее было хорошо на душе. Сама не заметила, как заснула. Спокойно и устало. И среди своих была, и впечатлений хватило, чтобы утомиться.
На другой день дворец Святого Маманта окружили отряды схолариев. Стояли рядами, но на приступ не шли. Фарлаф и Рулав поднялись на ворота, переговаривались с их офицерами. Светораду тоже позвали, показывали, что с заложницей все в порядке. А она разглядела за рядами воинских копий богатые носилки Ипатия. Обрадовалась. Что ж, невенчанный муж не оставит ее в беде. Ей даже передали корзину с провиантом, чтобы пленная патрикия не голодала.
Она хотела поделиться снедью с русами, но те отказывались, несмотря на то что оставленной немногочисленной охраной дворца провизии явно не хватало, чтобы насытить такую ораву. Однако русы говорили, что им не впервой голодать. А не выпустят ромеи… Клялись сами раздобыть себе провиант в предместье.
И все же настроение у них было не так чтобы приподнятое. Понимали, что попали в передрягу. Особенно приуныли, когда явился сам эпарх Юстин, а вслед за ним приволокли боярина Фоста, заставив того уговаривать своих товарищей покинуть убежище.
Фост, выпихнутый вперед, сообщил, что по приказу градоначальника схватили и казнили нескольких русских гостей, не успевших укрыться. Для острастки остальных, так сказать. Но, припугнув люд, Юстин все же заявил, что готов отпустить русов, если те вернут без ущерба благородную госпожу Ксантию. Эпарх говорил, что русам даже позволят уйти на судах из Золотого Рога. При этом Фост делал какие– то знаки, чтобы осажденные что– то уразумели.
Фарлаф с Рулавом попытались истолковать эти жесты по– своему: дескать, так Фост пытается предупредить, что товары их конфискуют. Но это они уже и сами поняли. Ворчали на Фоста, что, мол, из– за тебя все, из– за сына твоего излишне рьяного теперь ущерб терпим. А еще было подозрение, что хитрят ромеи, как они это всегда умели, выманить хотят, чтобы потом напасть всем скопом. Эх, непросто все.
Рулав обратился к эпарху, сообщив, что русы отдадут заложницу и освободят дворец при условии, если Юстин Мана отведет от дворца отряды схолариев, а также поклянется именем своего Бога, что позволит русам спуститься к кораблям и беспрепятственно выйти в море. Только тогда они покинут убежище, а иначе ни себя не пожалеют, ни ромеев. Так что пусть Юстин хорошенько подумает, прежде чем решится напасть на торговых гостей с Руси. И опять Юстин обещал, а Фост гримасничал, словно упреждая. Так и разошлись, ни о чем толком не договорившись.
Настроение осажденных русов после переговоров с градоначальником было не самое хорошее. Осматривали свое оружие, кто– то вспоминал, какую отменную броню на постое оставил, – и стоила она недешево, и от хазарской стрелы не раз уберегала. Теперь же все проклятым христианам и их жадному эпарху достанется. Злясь от обреченности, они даже зачем– то разбили мраморную статую купидона со стрелой, будто несчастный божок был в чем– то виноват перед ними.
Когда настала ночь, русы, приуныв, долго сидели. Голодные, злые, не видящие для себя иного выхода, как погибнуть с честью. И были воинственны, грозились пролить столько ромейской крови, чтобы за каждого своего нескольких христиан положить. Насилу все угомонились. А потом, когда гнев поутих, успокоились маленько, стали гадать, что их ждет. И тут вдруг кто– то заиграл на рожке. Так переливчато и плавно по– русски, то грустно, то с неожиданной лихостью. Русов это сперва умилило, кто– то заговорил, вспоминая родные берега, близких, а некоторые стали вытирать кулаком выступившие слезы. Но потом на осажденных русов нашел некий раж. Попросили сыграть плясовую, стали улыбаться, притопывать да прихлопывать, а там уже кто– то выпрыгнул в освещенный круг, пошел выделывать коленца вприсядку.
Смешки русов перешли в подпевание и подзадоривание друг друга. Вон и маленький Свирька засеменил, выставив руки кренделем, кто– то приказал зажечь больше света, начал присвистывать. Ух– ма! Еще давай, жги, жги, пляши!..
Светорада тоже вдруг примкнула к танцующим, пошла перед ними белой лебедушкой, плавно и гордо неся вскинутую голову, ногами дробь выбивала часто– часто, только янтарные бусы подрагивали. Она ведь так любила плясать, а тут русский танец с его живостью и жаром, без этой извечной величавой медлительности ромейского хоровода.
Русы смотрели на нее восхищенно. То один, то другой из плясунов стремился покрасоваться перед ней – скакали, вились вьюном, шли в дробном топоте. Даже важный витязь Рулав не удержался, пошел боком на нее, пританцовывая и упирая руки в бока.
– Ах, встреть я тебя ранее… Самим Родом[71] клянусь, моей супружницы кику[72] носила бы!
Глаза его так и блестели из– под кудрявого чуба…
Светорада поняла, что пора прекратить красоваться. Тяжело дыша и обмахиваясь краем легкого гиматия, она отошла туда, где в стенной нише сидел ее Сила. Но княжну все равно обступили, хвалили за пляс, а там кто– то и спросил:
– Что ж ты, красна девица, нашу Русь на ромейское счастье променяла? Вон как из тебя дух наш рвется.
Светорада прикусила губу. Они, наверное, считают, что она, как иные глупые девки, тоже всегда мечтала тут поселиться, жить в доме с водопроводом и ходить в храмы христианские… И плакать так захотелось, что слезы еле смогла сдержать. Сквозь застилавшую глаза пелену Светорада увидела стоявшего в стороне Фарлафа, который пристально смотрел на нее. Его лицо было суровым.
– Все, все, оставьте ее. Повеселились, поплясали и на покой пора.
Но, уходя, опять оглянулся на княжну. Знал ведь, кто она…
Когда погасили факелы, когда все улеглись и стали засыпать – кто– то даже захрапел зычно, – Светорада тоже погрузилась в сон. И снился ей двор смоленского терема ее отца, и она сама, совсем юная, плывущая в танце по кругу с ощущением полного счастья, полного полета… Так и кажется, взмахнешь сейчас руками по– лебединому – и полетишь.
Ближе к утру, когда мир совсем притих, в арке дворцовых ворот показался один из дозорных. Прокрался в полутьме, переступая через спавших, туда, где подремывал в обнимку с Голубой Фарлаф, сказал что– то негромко… Ярл так и подскочил, отпихнув лежавшую на нем сонную тиверку. Стал торопливо и тихо поднимать спавших вокруг русов.
Сила тоже уловил движение, и, как ни старался не потревожить спавшую Светораду, она очнулась. Чтобы успокоить госпожу, Сила велел оставаться на месте, но княжна, видя, как русы поднимаются, обнажают оружие и выскальзывают из помещения, уже не могла спокойно спать. Сила ушел вместе с другими, бесшумно, как тень, и она тоже заторопилась на крыльцо, где долго стояла, всматриваясь в
