Настоящий воин и истинный лорд со временем.
– Я благодарна вам за поддержку, Уильям Херберт.
Он взглянул на нее с мальчишеской заносчивостью.
– Ошибаетесь, миледи. Это не поддержка. Я не забыл, что вы носите имя Невиль, а я из Хербертов, и между нами не может быть союза. Однако вы в состоянии исполнить то, что не под силу мне – унять фаворита вашего супруга, который возомнил, что он первое лицо на Севере страны после Господа Бога и герцога Глостера, разумеется.
«По крайней мере он искренен, – подумала Анна. – Наши отцы были врагами, и он также пытается возненавидеть меня. Что ж, этот мальчик честнее тех, кто прячет душевные порывы под масками чести и традиций».
Это был ее последний день в Сент-Мартине. Когда спустилась ночь, она заказала в церкви монастыря еще одну заупокойную мессу по мужу и сыну. Сколько их было отслужено за то время, что Анна провела здесь, застыв в тоске и одиночестве, решившись посвятить остаток дней памяти близких!
В этот вечер она, как и прежде, осталась молиться до полунощной. Стоя перед Распятием, она, казалось, не узнавала себя, как и чуждыми казались ей привычные слова молитвы. Вся в бархате, ниспадающий с головного убора фай[30] окутывает ее, словно дымкой, а на пальце поблескивает обручальное кольцо герцогини Глостер.
«Прости меня, если можешь, родной, – шептала Анна, оставив суровую латынь. – Прости за то, что я натворила, но теперь уже ничего не изменить. Я стала леди Севера Англии, и теперь у меня есть долг, а ведь ты, как никто иной, понимал, что это означает. Я больше не твоя жена, Фил, и отныне стану скрывать правду о нашем браке. Кэтрин станут считать моей приемной дочерью, как этого и хочет Ричард, но обещаю, что никогда не забуду ни Нейуорт, ни того счастья, какое ты так щедро подарил мне. И я сделаю все, чтобы твоя дочь, Фил, ни в чем не нуждалась и была много счастливее нас с тобой!»
На другой день она покидала затерянный монастырь. Монахини вышли проводить ее, и Анна тепло попрощалась с ними, пообещав не забывать их обители, так долго служившей ей домом, и не оставить ее своими заботами. Умиленные монахини вытирали слезы и низко кланялись, мать Евлалия же благословила Анну в дорогу. Однако сердце Анны было уже не здесь, и ей не терпелось поскорее покинуть Литтондейл.
Она и в самом деле горела желанием вернуться в мир. Сейчас Анна куда лучше понимала свою дочь, стремящуюся прочь отсюда, и не могла отделаться от ощущения, что вырвалась на свободу.
Отказавшись от паланкина, в котором ехали ее дамы, она скакала верхом впереди кортежа, жадно глядя по сторонам, впитывая каждую мелочь открывавшегося ее глазам весеннего пейзажа. Покрытые зеленью холмы, старые замки, колоколенки часовен, крытые тростником крыши селений, нивы с тщательно возделанными полосками наделов. С холмов, где белели спины овец, долетали звуки пастушьих рожков, гуртовщики, стреляя бичами, гнали быков на бойни.
Ранняя весна избавила крестьян от частого в конце зимы голода, дружно зазеленевшие всходы обещали обильный урожай, и люди надеялись на лучшие времена, невольно отождествляя их с неожиданным появлением молодой герцогини, дочери того самого Уорвика, который так долго был хозяином в Англии и, как никто, умел поддержать порядок в королевстве.
Кортеж медленно двигался по долине реки Уорф. Фрэнсис Ловелл высылал вперед гонцов, и повсюду, где они проезжали, их приветствовали рожки и трубы, местные жители выходили навстречу, сельские девушки бросали под копыта коней цветы.
Широкая медленная река сворачивала на восток. Вскоре местность стала более низменной, просторные луга, оживляемые там и здесь силуэтами мельниц, казались приветливыми, и их очарования не могли испортить даже порой попадавшиеся придорожные виселицы. Путники делали остановки в замках и монастырях, а иной раз, пользуясь хорошей погодой, устраивали пикники прямо на лугу у ручья, где на кострах шипело мясо свежедобытой дичи, расстилались ковры, вышибались днища бочонков.
Анне нравилось это путешествие. Хорошо быть свободной и богатой, шутить и смеяться, не знать ни в чем нужды. Благодаря заботам Ловелла и Дайтона, она не испытывала никаких неудобств, а Матильда Харрингтон следила, чтобы ночлег герцогини был обставлен с комфортом и чтобы каждый вечер ее ожидала лохань с горячей водой. Анна чувствовала себя словно молоденькая девушка, перебрасывалась шутками и острыми словечками с оруженосцами, и их откровенно восхищенные взгляды говорили ей, что она хороша по-прежнему. Лишь Уильям Херберт держался особняком, был почтителен, но молчалив, хотя Анна нередко замечала, что он смотрит на нее с изумлением и любопытством.
По мере приближения к Йорку большинство молодых женщин кортежа пересели на коней, а самые смелые, вдохновляясь примером дам из куртуазных романов, пожелали ехать в седлах вместе с мужчинами. Вокруг царила атмосфера любовной игры, поощряемая герцогиней, хотя леди Матильда и не преминула напомнить Анне, что ее супруг весьма строг и придерживается старых правил, когда дамы и рыцари обязаны следовать порознь.
Лишь одно обстоятельство омрачило поездку. Анна была совершенно уверена, что по прибытии в Йорк сейчас же сможет послать в Понтефракт за дочерью, ибо все время тосковала без Кэтрин. Однако когда, уже приближаясь к Йорку, она заговорила об этом с Ловеллом, тот сразил ее известием о том, что герцог Глостер увез своего сына и ее дочь с собой на юг королевства. Анна была обескуражена этим известием. Ричард знал, что означала для нее разлука с девочкой, и не имел права без ее позволения действовать так. И снова проснулись ее подозрения, что Ричард Глостер, властный и не терпящий возражений вельможа, вовсе не намерен считаться с ее мнением и в дальнейшем.
Но вскоре впереди показались пригороды Йорка, а затем и древние светлые стены с навесными барбаканами.
Анна не сразу смогла прийти в себя от встречи, которую ей устроили в старом Йорке. Звонили колокола, в воздух взмывали тысячи голубей, гремели трубы. Обошлось, правда, без праздничной мистерии, но только из-за того, что еще не завершился траур по брату короля и правителя Севера. Но и без этого Анна была ошеломлена, ей даже не верилось, что именно она виновница этих пышных торжеств.
Под ликующие вопли толпы она остановила коня перед величественными воротами Миклгейт-Бар, и отцы города вышли ей навстречу – мэр и олдермены в ярко-алых одеждах, члены городского совета в темно-красном бархате – и поднесли ей ключи от города, хлеб, соль и чашу вина. Мэр зачитал речь, которую Анна еле разобрала из-за стоявшего вокруг шума, а затем под оглушительные звуки фанфар въехала в город.
Старая столица Севера была изукрашена так, что ничто не напоминало о трауре. Расцвеченные флагами дома, яркие вымпелы, усыпанная нежными лепестками мостовая. Все это не сочеталось с темными строгими одеждами ее свиты, однако ехавшая впереди на сказочном белом иноходце молодая герцогиня была так хороша и так ослепительно улыбалась, что оставалось только радоваться, что Господь послал им столь прекрасную повелительницу.
Под приветственные крики толпы Анна проехала через город к собору Минстер, казавшемуся парящим в воздухе. Собор был еще при Вильгельме Завоевателе, возводился в течение четырех столетий и был закончен совсем недавно, при графе Уорвике. На паперти собора герцогиню приветствовал епископ Йоркский, канцлер Англии Томас Ротерхэм.
Анна испытала замешательство, глядя на него. Они встречались у графа Нортумберленда, и епископ также знал ее как леди Майсгрейв. Однако, если Томас Ротерхэм и признал ее, то не подал виду, и Анна решила, что наверняка он предупрежден заранее.
В церкви состоялась торжественная месса. Анна причастилась и исповедовалась самому епископу и заказала несколько молебнов за упокой души отца, мужа и сына. В течение всей службы епископ наблюдал за нею с живым интересом.
– Ваше преосвященство только сейчас узнали меня? – спросила Анна.
Ротерхэм опешил от неожиданного вопроса. Он заморгал голыми веками, и его лицо, исполненное важности, расплылось в улыбке.
– Отнюдь нет, дочь моя. Но я рад, что ваше высокое восхождение не лишило вас смирения и вы не забываете того, кто делил с вами узы супружества все эти годы.
Анна задумалась. Выходило, что мнения канцлера и Фрэнсиса Ловелла в корне расходятся, о чем она не преминула сообщить епископу. Тот молча пожевал губами.
