непонятным. Стеклянные бусинки и прочие мелочи они приняли с тем же безразличием и равнодушием, с каким отдавали и свое оружие, даже свои ветхие тюленьи шкуры — задаром или за первое, что им предлагали. Вообще характер их представлял странную смесь глупости, безразличия и вялости!
Единственное их оружие — луки и стрелы. Луки очень маленькие, бесформенные и сделаны из барбарисовой древесины[544], а стрелы — из другой породы. Длиной стрелы 2—3 фута, с оперением на одном конце, на другом же конце тупые. Наконечники вставляются, лишь когда стрелу нужно использовать, для чего стрелок носит их при себе в маленьком кожаном мешочке. Ими туземцы дорожили и не захотели нам отдать более одного такого наконечника, представляющего собой плохо обработанный треугольный кусочек сланца. У них есть также копья, но они служат только для рыбной ловли. Древко копья длиной 10 футов и почти одинаковой толщины вверху и внизу. В нижнем конце оно расщеплено, и туда при надобности вставляется, а затем привязывается заостренная кость длиной дюймов 12, снабженная зазубринами. Именно это орудие они употребляют, видимо, как о том рассказано в описании прошлого путешествия капитана Кука, чтобы отколупывать под водой от скал раковины.
Наш язык знаков, помогавший всюду, с этими людьми оказывался бессильным. Жесты, смысл которых понял бы самый простой и темный обитатель какого-нибудь тихоокеанского острова, здесь были недоступны самому смышленому. Точно так же они не проявили ни малейшего желания научить нас своему языку. Поскольку ничто на корабле не возбуждало их любопытства или желания, им было безразлично, понимаем мы их или нет.
Те из наших спутников, которые участвовали в первом кругосветном плавании капитана Кука, в один голос утверждали, что обитатели бухты Саксес-Бей [Буэн-Сусесо] были гораздо толковее этих жалких изгоев. Кто пожелает заглянуть в описание названного плавания, увидит сам, что «пессерэ» в бухте Саксес-Бей можно назвать гораздо более цивилизованными (если это слово вообще здесь применимо), нежели живущих в этой местности. Те были крупнее, у них имелась обувь, дабы защищать ноги от холода, и они, видимо, способны были понять ценность европейских товаров. Держались они более общительно, им не чужды даже понятия о церемониях и вежливости[545]! Наши же были слишком глупы, слишком ленивы или слишком лишены подручных средств, чтобы хотя бы защищаться от холода, заставлявшего их так мучиться. Казалось, они даже не сознавали нашего превосходства и наших преимуществ, ибо ни разу ни малейшим жестом не проявили удивления, какое обычно вызывал корабль и находившиеся на нем диковинные предметы у всех других дикарей! Между тем можно ли найти людей, более близких к зверям и более несчастных, нежели те, кому даже при самых неприятных телесных ощущениях холода и наготы не хватает разума и рассудительности придумать средства, способные от них защитить, кто не умеет связать понятия и хотя бы сравнить собственное жалкое положение со счастливым состоянием других?
И если вспомнить о худшего рода софистике, которая противопоставляет гражданскому устройству преимущества первобытной, дикой жизни, то достаточно указать на беспомощное и плачевное состояние сих пессерэ, дабы убедиться, насколько мы счастливее при своем цивилизованном устройстве! Покуда не может быть доказано, что человек, постоянно подверженный неприятному воздействию суровой погоды, тем не менее счастлив, до тех пор я не соглашусь ни с одним из этих красноречивых философов, которые либо наблюдали человеческую природу не во всех ее проявлениях, либо, во всяком случае, сами не испытали того, что видели[546]. Если бы только сознание великого преимущества, которое даровали нам небеса перед столькими нашими собратьями, использовалось всегда лишь для улучшения нравов и для более строгого выполнения наших моральных обязательств! Но, увы, это не так. Наши цивилизованные народы слишком запятнаны пороками, неведомыми даже несчастному дикарю, который едва отличается от неразумного животного. Какой стыд, что более высокая степень знаний и способности мыслить не привела нас к чему-то лучшему[547] !
Эти несчастные обитатели бесплодных скал едят сырое полупротухшее тюленье мясо, издающее крайне неприятный запах. Больше всего они любят отвратительный жир, напоминающий ворвань, и предлагали его попробовать морякам. Возможно, инстинкт заставляет их есть прогорклый жир, потому что он помогает им лучше переносить холода; недаром все народы, живущие в холодных краях, считают его лакомством. Естественным следствием такого питания был невыносимо тухлый запах, распространявшийся от их тел и пропитавший все, к чему они прикасались. Сие зловоние было до того противно, что мы не могли долго находиться возле них. С закрытыми глазами их можно было почуять еще издалека. Кто знаком с моряками и знает, насколько они вообще-то не брезгливы, едва ли поверит, что из-за этого невыносимого зловония им даже в голову не пришло завести знакомство со здешними женщинами, между тем так оно и было. Матросы дали им солонину и заплесневелые сухари, но они ничуть ими не заинтересовались и даже не попробовали. Подсказывал ли им инстинкт, что эта еда, возможно, еще вреднее для здоровья, нежели их прогорклая тюленина?
Мы не заметили среди них никакого деления на сословия. Весь их образ жизни был ближе к животному, чем у какого-либо другого народа. Мне поэтому представляется весьма вероятным, что они не образуют особого народа, а могут рассматриваться лишь как отдельные, отколовшиеся от соседних племен семьи, которые благодаря жизни в самых пустынных и бесплодных местах Огненной Земли потеряли почти всякие представления, не связанные непосредственно с их насущными потребностями. В поисках пропитания они бродят из одной бухты в другую, и так как эта гавань, очевидно, сообщается с другими, то они зимой избирают для стоянки ту, где пребывание наиболее терпимо.
Наблюдения над температурой на соседних Фолклендских островах, лежащих на той же широте, позволяют предположить, что зимние холода здесь сравнительно не слишком суровы; тем не менее сим бедным, беспомощным созданиям приходится нелегко. Голландские мореплаватели, особенно Якоб л'Эрмите, под командой которого насауский флот плавал в 1624 году в Южном море, утверждают, что индейцы, обитающие на южном побережье Огненной Земли, являются настоящими людоедами, кои убивают друг друга не только из-за голода, но и просто, когда им хочется хорошо поесть[548]. Если сей ужасный обычай где-то имеет место действительно из нужды в пропитании, то он мог возникнуть лишь у малочисленной группы несчастных людей, которые были вытеснены из своей плодородной родины в крайне пустынные уголки земли. Но такое племя не смогло бы просуществовать долго.
Бедные пессерэ покинули нас в полдень и ушли на веслах прочь так же медленно и безмолвно, как и прибыли. Моряки, очень обрадованные тем, что корабль надежно стоял на якоре, уже накануне вечером начали праздновать рождество и продолжали пировать два дня без перерыва. Они до того разошлись, что капитан Кук наконец приказал погрузить большую их часть в шлюпки и высадить на берег, дабы они немного протрезвились на свежем воздухе.
Утром 27-го капитан Кук набрал команду из этих полупьяных матросов и вместе с моим отцом и доктором Спаррманом отправился на тот самый остров, где так удачно поохотился 24-го. Вечером он привез оттуда много гусей и другой птицы, которые были зажарены и оставлены храниться до нашего отплытия.
Тем временем на корабль опять явились туземцы, однако они пробыли у нас недолго, так как из-за их невыносимого запаха мы не могли иметь с ними никаких дел. Они несколько раз повторили свое любимое слово «пессерэ» так жалобно и так протяжно, что нам показалось, они что-то просят, но когда мы решили сие проверить, то не нашли ни малейшего подтверждения этой догадке; их бессмысленные взгляды не выражали ничего, кроме глубочайшей тупости.
Погрузив запас свежей воды и топлива, мы взяли на борт также палатки и утром в 8 часов 28-го отплыли к мысу Горн. Гавань, которую мы теперь покидали, получила название гавань Рождества (Кристмас-Саунд)[549]. Она очень удобна для кораблей, совершающих плавание в Южное море и обратно. Наличие там свежей пищи позволяет рекомендовать ее как хорошее место для якорной стоянки. Здесь много подходящих бухт и деревьев, пригодных если не для плотницких работ, то для топлива. Вода чистая и вкусная, а воздух хотя довольно холодный, но здоровый.
Во время нашей стоянки здесь один морской пехотинец утонул. Когда его хватились, выяснилось, что он захотел справить нужду и в пьяном виде перелез через перила, да и упал в воду. Это был тот самый человек, что однажды уже чуть не утонул близ Ирроманги [Эроманга], а на острове Танна убил туземца. То была четвертая и последняя наша потеря за все время плавания.
