Путешествие вокруг света

недалеко бывает и место погребения. Поэтому, увидев сие печальное дерево, которому придавали еще более мрачный вид черные летучие мыши, мы поняли, что поблизости должен быть погребальный холм. Так оно и оказалось. Скоро мы добрались до красивой лужайки, вокруг которой росли казуарины, панданусы, дикие саговые пальмы[328] и другие деревья. Вдоль одной ее стороны росли в ряд баррингтонии толщиной с большой дуб, вокруг на земле лежали красивые цветы этого дерева. На верхнем краю площадки мы увидели возвышение в 2—3 фута, выложенное внизу обтесанными коралловыми плитами. Чтобы удобно было подниматься, из того же камня были сделаны две ступени. Сверху холм порос зеленой травой, на нем стояла хижина, видом напоминавшая хижину мертвых на Эа-Уве. Она имела в длину около 20 футов, в ширину 15 и в высоту 10 футов, кровля из листьев банана опускалась почти до земли. Пол был посыпан мелким белым коралловым щебнем, а в углу на нем лежал слой черной гальки длиной футов 8 и высотой 12 дюймов. По словам индейца, который вошел в хижину вместе с нами, тогда как другие остались в некотором отдалении, здесь был похоронен мужчина. Рассказывая, он показал место на руке, где у него не хватало мизинца, и недвусмысленно объяснил, что такое увечье обычно наносят в связи со смертью мадуа (то есть родителей или, возможно, других родственников по восходящей линии). Правда, наш астроном господин Уолс встречал как-то человека, у которого на обеих руках оставались мизинцы, хотя, судя по его преклонному возрасту, родители его вряд ли еще были живы. Однако такой единичный случай не опровергает правила; всегда находятся одиночки, не желающие и на Тонгатабу исполнять того или иного обычая и пользующиеся терпимостью, которая господствует на островах Южного моря.

На этом месте погребения мы нашли также две вырезанные из дерева фигуры, напоминающие, как и э-ти на Таити, человеческие. Но, как и там, мы не увидели здесь признаков какого-либо уважения к ним или почитания. Они лежали на земле, иногда ногой их перекатывали из одного угла в другой. На местном языке такие места погребения называются фаетука. Их всегда устраивают в живописном месте на зеленом лугу, под красивыми тенистыми деревьями[329]. Святилище, о котором идет здесь речь, господин Ходжс зарисовал, и достоверное изображение его помещено в описании этого плавания, сделанном капитаном Куком.

Исследовав это место, мы двинулись дальше по дороге, которая, как и прежде, шла среди плантаций. Жители попадались лишь изредка, по большей части они спускались к месту торга, а когда мы встречали кого-нибудь по пути, те либо невозмутимо продолжали заниматься своей работой, либо скромно проходили мимо. Им не мешало и не вызывало неудовольствия то, что мы бродим по их земле; они даже не останавливались из любопытства, но дружелюбно приветствовали нас. Возле нескольких хижин мы пробовали позвать хозяев, но жилища оказались пустыми, однако во всех были постланы циновки и кругом высажен благоуханный кустарник. Иногда они были отгорожены от сада или плантаций еще одним забором с особой дверцей, как на Эа-Уве, которая изнутри могла запираться на засов. В таких случаях пахучий кустарник всегда высаживался внутри меньшей ограды.

Пройдя 3 мили, мы наконец увидели восточное побережье острова, где берег образует глубокий залив, названный Тасманом заливом Марии. Местность постепенно становилась все более низменной и наконец перешла в песчаный пляж; зато на северной стороне берег представлял собой отвесную коралловую скалу, в некоторых местах снизу подмытую и нависающую. Эта порода камня образуется не иначе как под водой; ясно, что в местах, где она встречается над водой, произошли какие-то перемены. Было ли это постепенное отступление моря или некий катаклизм, сказать не берусь. Если предположить, что имело место первое, то этот остров сравнительно недавнего происхождения, как о том свидетельствуют некоторые наблюдения шведских ученых над постепенным обмелением моря, и тогда трудно понять, когда успели здесь появиться почва, растительность, леса, каким образом он оказался так густо населен и так хорошо возделан[330].

Основание крутой скалы, которая навела нас на эти размышления, было усыпано множеством морских улиток. Чтобы их собрать, нам пришлось идти к рифу по колено в воде, поскольку уже начался прилив.

Скоро вода поднялась, и мы стали искать, где бы выйти на сушу. Но скала всюду была такая крутая, что нам едва удалось найти место, где можно было на нее взобраться.

На плантациях, мимо которых мы теперь возвращались, нам встретилось несколько туземцев, шедших с места торга. Мы приобрели у них но дороге рыболовные крючки, украшения, а также сети для ловли рыбы, сделанные наподобие наших донных неводов из тонких, но крепких волокон, напоминающих крученую нить. Мы получили от них также несколько плетеных циновок и кусок материи. Но самым любопытным из того, что мы у них приобрели, был доходящий до колен передник со звездообразными фигурами из волокон кокосового ореха, вроде упомянутых выше; эти звезды, каждая от 3 до 4 дюймов в поперечнике, соприкасались остриями и были украшены маленькими красными перышками и бусинками из раковин. По пути мы видели еще одно доказательство усердия, с каким они возделывают землю, а именно кучи тщательно выполотых сорняков.

Некоторое время спустя выяснилось, что мы заблудились. Тогда мы взяли в провожатые одного индейца, и он привел нас по вышеописанным полевым дорогам между двумя рядами изгородей к тому же месту погребения (фаетука), мимо которого мы уже проходили. Здесь мы увидели капитанов Кука и Фюрно, сидевших на траве среди индейцев. Они беседовали со стариком, у которого гноились глаза и который, видимо, пользовался особым уважением у своих земляков, поскольку его всюду сопровождала большая толпа. Он показал нашим спутникам две фаетуки. Повернувшись к строению лицом, этот человек произносил торжественную речь или молитву. При этом, как нам рассказывали, он часто обращался к капитану Куку, будто спрашивал о чем-то, затем на время замолкал, словно ожидая ответа, и, если капитан кивал головой, продолжал свою речь. Иногда он, казалось, что-то забывал, и тогда кто-либо из окружающих приходил ему на помощь. Судя по церемонии и месту, где она происходила, этот человек был священнослужитель. Отсюда, однако, не следует, что у них существовала религия наподобие идолопоклонства; насколько мы могли судить, у них не было и следа какого-либо особого поклонения определенным птицам или другим существам, как у таитян; казалось, они признают лишь невидимое высшее существо и ему поклоняются. Но осталось неясно, что побуждало этих людей, как и жителей Таити, справлять свои богослужения возле могил, поскольку обо всем, что касается религии, путешественник узнает меньше всего и позже всего, особенно когда он так мало сведущ в местном языке, как мы в данном случае. К тому же язык церкви зачастую весьма отличается от обычного, а сама религия окружена тайной, особенно в странах, где есть священнослужители, которым выгодно злоупотреблять легковерием народа [331].

Оттуда мы поскорей спустились к берегу, где усердно шла торговля фруктами, скотом и свиньями. Из числа диковин мы купили большой плоский щит, сделанный из одной круглой кости, вероятно принадлежавшей киту. Он был дюймов 18 в поперечнике, белый, как слоновая кость, и красиво отполированный. Кроме того, нам принесли новый музыкальный инструмент, представлявший собой девять-десять тростниковых трубочек длиной около 9 дюймов, связанных волокнами кокосового ореха. Трубочки не особенно отличались размерами, длинные и короткие чередовались без всякого порядка. Сверху в них имелись отверстия, куда надо было дуть, одновременно передвигая инструмент возле рта и извлекая таким образом звуки разного тона и длительности. Обычно тонов было четыре-пять и никогда не выходило полной октавы. Судя по игре, божественное искусство музыки было здесь еще в детском состоянии, но гораздо важнее музыкальных достоинств этого инструмента было для нас его явное сходство с древнегреческой свирелью, или флейтой пана. Пели здесь так же, как на Эа-Уве, и голоса отнюдь не лишены были благозвучия. Здешние женщины тоже прищелкивали пальцами во время пения, очень точно отмечая такт, но, поскольку напев ограничивался четырьмя тонами, особенных модуляций тут не было. Среди музыкальных инструментов была также дудка из бамбукового ствола, толщиной примерно с нашу флейту, в которую дули на таитянский манер ноздрями. Их обычно украшали разными выжженными узорами, и они имели четыре-пять отверстий, тогда как таитянские флейты — всего три. Украшения в виде выжженных узоров встречались нам и на мисках, и на другой деревянной утвари.

Был уже почти вечер, когда мы возвратились на борт со всеми своими находками и приобретениями, но корабль еще окружало множество туземцев. Одни были в каноэ, другие плавали в воде; стоял шум и гам. Среди плававших было немало женщин. Они резвились в воде словно амфибии и охотно соглашались подняться на борт в том наряде, в каком их создала природа. О стыдливости они заботились так же мало,