— Настоятель церкви Николая Доброго, отец Александр.
— Как?
— Отец Александр.
— Вы что же, знакомы с ним?..
— Я у него исповедался….. Мне не следовало лечиться… Я так полагал. Нужно было бы терпеливо снести испытание, ниспосланное мне богом за мой страшный грех, но настоятель внушил мне, что я рассуждаю неправильно. И я подчинился ему.
Турбин внимательнейшим образом вгляделся в зрачки пациенту и первым долгом стал исследовать рефлексы. Но зрачки у владельца козьего меха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой.
— Вот что, — сказал Турбин, отбрасывая молоток, — вы человек, по-видимому, религиозный.
………………….Пропуск в тексте…………………….
Военный перевес был на их стороне, и поэтому центральный штаб дал указание снять все патрули и спрятать оружие» {42}.
Снять патрули и спрятать оружие… Вот та же ситуация в «Белой гвардии»: «Три двуколки с громом выскочили в Брест-Литовский переулок, простучали по нему, а оттуда по Фонарному и покатили по ухабам. В двуколках увезли двух раненых юнкеров, пятнадцать вооруженных и здоровых и все три пулемета. Больше двуколки взять не могли» {43}.
«То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам — то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идет на парад… Пэтурра. Было его жития в Городе сорок семь дней» {44}.
Булгакову довелось пережить эти сорок семь дней, увидеть действия осадного корпуса сечевых стрельцов полковника Коновальца, «на милость» которого был отдан Киев. «При Петлюре все казалось нарочитым — и гайдамаки, и язык, и вся его политика… (…) От правления Петлюры, равно как и от правления гетмана, осталось ощущение полной неуверенности в завтрашнем дне и неясности мысли» — писал К. Паустовский {45}, также находившийся в эти недели в Киеве.
Наступил невиданный экономический крах, нарастала инфляция. «Из-за отсутствия топлива и смазки прекратилось движение на железных дорогах, не работают заводы, почта и газ, — признавали газеты Директории. — Стоимость денег падает, торговля превратилась в спекуляцию, и цены растут с каждым днем».
Как отмечал Булгаков, он видел в этот страшный девятнадцатый год в Киеве совершенно особенный, совершенно непереносимый фон. Во многом это объяснялось тем, что Михаил Афанасьевич был врачом.
Власти объявили о мобилизации всех способных носить оружие в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет. Врачи, естественно, также призывались в курени. По свидетельству Т. Н. Лаппа, такую повестку получил и Михаил Афанасьевич: «Я куда-то уходила, пришла, лежит записка: «Приходи туда-то, принеси то-то, меня взяли (он пошел отметиться, его тут же и взяли)». Прихожу — он сидит на лошади. «Мы уходим за мост — приходи туда завтра»» {46}. Описание того, что пережил в эти дни доктор Яшвин (а петлюровцы пытались остановить части Красной Армии на левом берегу Днепра), во многом соответствует тому, что происходило в эти дни с Михаилом Афанасьевичем.
«Это было в 19-м году, как раз вот 1 февраля. Сумерки уже наступили, часов шесть было вечера. За странным занятием застали меня эти сумерки. На столе у меня в кабинете лампа горит, в комнате тепло, уютно, а я сижу на полу над маленьким чемоданчиком, запихиваю в него разную ерунду и шепчу одно слово:
— Бежать, бежать…
… Дело было вот в чем: в этот час весь город знал, что Петлюра его вот-вот покинет… Из-за Днепра наступали, и, по слухам, громадными массами большевики, и, нужно сознаться, ждал их весь город не только с нетерпением, а я бы даже сказал — с восхищением. Потому то, что творили петлюровские войска в Киеве в этот последний месяц их пребывания, — уму не постижимо…
Итак…
Итак: лампа горит уютно и в то же время тревожно, в квартире я один-одинешенек, книги разбросаны (дело в том, что во всей этой кутерьме я лелеял безумную мечту подготовиться на ученую степень), а я над чемоданчиком.
… Вернулся я как раз в эти самые сумерки с окраины из рабочей больницы… и застал в щели двери пакет неприятного казенного вида. Разорвал его тут же на площадке, прочел то, что было на листочке, и сел прямо на лестницу.
На листке было напечатано машинным синеватым шрифтом: «С содержанием сего…»
Кратко, в переводе на русский язык:
«С получением сего, предлагается вам в двухчасовый срок явиться в санитарное управление для получения назначения…»
Значит, таким образом: вот эта самая блистательная армия, оставляющая трупы на улице, батько Петлюра, погромы и я с красным крестом на рукаве в этой компании….. План у меня созрел быстро. Из квартиры вон…..
И тотчас, кашляя, шагнули в переднюю две фигуры с коротенькими кавалерийскими карабинами за плечами…
У меня сердце стукнуло.
— Вы лекарь Яшвин? — спросил первый кавалерист.
— Да, я, — ответил я глухо.
— С нами поедете, — сказал первый.
— Что это значит? — спросил я, несколько оправившись.
— Саботаж, вот що, — ответил громыхающий шпорами и поглядел на меня весело и лукаво, — ликаря не хочуть мобилизоваться, за що и будут отвечать по закону.
… Я ехал в холодном седле, шевелил изредка мучительно ноющими пальцами в сапогах, дышал в отверстие башлыка, окаймленное наросшим мохнатым инеем, чувствовал, как мой чемоданчик, привязанный к луке седла, давит мне левое бедро. Мой неотступный конвоир молча ехал рядом со мной.
… Дикая судьба дипломированного человека…
Через часа два опять все изменилось, как в калейдоскопе. Теперь сгинула черная дорога. Я оказался в белой оштукатуренной комнате. На деревянном столе стоял фонарь, лежала краюха хлеба и развороченная медицинская сумка… Время от времени ко мне входили кавалеристы, и я лечил их. Большей частью это были обмороженные. Они снимали сапоги, разматывали портянки, корчились у огня. В комнате стоял кислый запах пота, махорки, йода. Временами я был один. Мой конвоир оставил меня. «Бежать», — я изредка приоткрывал дверь, выглядывал и видел лестницу, освещенную оплывшей стеариновой свечой, лица, винтовки. Весь дом был набит людьми, бежать было трудно. Я был в центре штаба» {47}.
И все-таки Булгакову удалось бежать. «Потом дома слышу — сине-жупанники отходят, — рассказывала Татьяна Николаевна. — В час ночи звонок. Мы с Варей побежали, открываем: стоит весь бледный… Он прибежал совершенно невменяемый, весь дрожал. Рассказывал: его уводили со всеми из города, прошли мост, там дальше столбы или колонны. Он отстал, кинулся за столб — и его не заметили.
