Афанасьевича: «Вычеркнуть я согласен, но вписывать! — ни за что!»
Но вот прием больного в «Звездной сыпи», во время которого врач назначает лечение.
«— Слушайте, дядя, — продолжал я вслух, — глотка дело второстепенное. Глотке мы тоже поможем, но самое главное, нужно вашу общую болезнь лечить. И долго вам придется лечиться — два года.
… Неужто же все впустую?..
…Не может быть! И месяц я сыщически внимательно проглядывал на каждом приеме по утрам амбулаторную книгу, ожидая встретить фамилию жены внимательного слушателя моего монолога о сифилисе. Месяц я ждал его самого. И не дождался никого. И через месяц он угас в моей памяти, перестал тревожить, забылся…
Потому что шли новые и новые, и каждый день моей работы в забытой глуши нес для меня изумительные случаи, каверзные вещи, заставлявшие меня изнурять мой мозг, сотни раз теряться и вновь обретать присутствие духа и вновь окрыляться на борьбу.
«…А кроме того, дорогая супруга, съездите к нашему доктору, покажь ему себе, как я уже полгода больной дурной болью сифилем. А на побывке у Вас не открылся…» (С этим письмом в один из дней в больницу пришла молодая женщина. — Ю. В.).
… Затем настало самое трудное и мучительное. Нужно было успокоить ее. А как успокоить? Под гул голосов, нетерпеливо ждущих в приемной, мы долго шептались…
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх. Говорил, что ничего еще ровно неизвестно и до исследования предаваться отчаянию нельзя…
— Что я буду делать? Ведь у меня двое детей, — говорила она сухим измученным голосом.
— Погодите, погодите, — бормотал я, — видно будет, что делать.
Я позвал акушерку Пелагею Ивановну, втроем мы уединились в отдельной палате, где было гинекологическое кресло…
Это был один из самых внимательных осмотров в моей жизни. Мы с Пелагеей Ивановной не оставили ни одной пяди тела. И нигде и ничего подозрительного я не нашел.
— Знаете что, — сказал я, и мне страстно захотелось, чтобы надежды меня не обманули и дальше не появилась бы нигде грозная твердая первичная язва, — знаете что?.. Перестаньте волноваться! Есть надежда. Надежда. Правда, все еще может случиться, но сейчас у вас ничего нет.
— Нет? — сипло спросила женщина. — Нет? — Искры появились у нее в глазах, и розовая краска тронула скулы…
Первые три субботы прошли, и опять ничего не нашли мы на ней… На четвертую субботу я говорил уже уверенно. За моими плечами было около девяноста процентов за благополучный исход. Прошел с лихвой первый двадцатиоднодневный знаменитый срок. Остались дальние случайные, когда язва развивается с громадным запозданием. Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды, отбросив в таз сияющее зеркало, в последний раз ощупав железы, я сказал женщине:
— Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте. Это — счастливый случай.
— Ничего не будет? — спросила она незабываемым голосом.
— Ничего.
Не хватит у меня уменья описать ее лицо. Помню только, как она поклонилась низко в пояс и исчезла.
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток — два фунта масла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию, черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой» {73}.
Эти строки буквально поражают духом деонтологии, и за ними вновь виден Булгаков как врач. Они напоминают о необходимости совершенно особого подхода при обследовании женщины. «Женщина не обращается к врачу по различным причинам: но стыдливости, по легкомысленному отношению к себе, но главное, из страха перед страшным диагнозом, который она вот-вот услышит, — писал П. А. Герцен (имеется в виду сфера онкологии, но ясно, что это относится и к венерическим болезням. — Ю. В.). Это странное поведение очень распространено. Факт обыденного наблюдения показывает…….насколько осторожно, я бы сказал — нежно, нужно подходить к уже глубоко встревоженной женщине!» Пред нами образец такого подхода!
Долгими вечерами врач вчитывается в амбулаторную книгу и находит все новые случаи сифилиса во всех стадиях, в том числе у детей и стариков, вследствие заражения бытовым путем. А когда к нему приходит женщина с двумя малышами, пораженными зловещей сыпью, доктор, движимый долгом и состраданием, открывает специальную палату во флигельке и, применяя новейшее средство того времени — сальварсан, добивается, что розеолы исчезают.
Мы знаем, что в основу «Звездной сыпи» положен личный врачебный опыт М. Булгакова. И в качестве научного комментария к этой правде жизни, поднятой в строках рассказа до высоты гуманистического обобщения, стоит привести слова выдающегося советского хирурга С. С. Юдина (ровесника М. Булгакова, окончившего медицинский факультет Московского университета в 1915 г.) о своем коллеге земском враче А. В. Иванове, работавшем в Никольской больнице под Москвой именно в тот период, когда в Никольской больнице на Смоленщине трудился Михаил Афанасьевич.
«Алексею Васильевичу, — пишет С. С. Юдин в автобиографических заметках, опубликованных в 1990 г., — в основном удалось ликвидировать бытовой и хронический сифилис на своем участке. Это было достигнуто строгим карточным учетом всех амбулаторных больных и составлением семейных карт. Все выловленные сифилитики подвергались настойчивому лечению. Алексей Васильевич говорил мне, что больше не видит тех ужасных, обширных некротических язв голени, которые попадались на амбулаторном приеме довольно часто.
Расход йодистого калия в амбулатории достигал 10 пудов в год. Зато сифилис был ликвидирован легко и надежно».[4] Не правда ли, это описание можно отнести и к М. А. Булгакову, боровшемуся с сифилисом на земском участке?
«Привет, мой товарищ!» — так завершается рассказ, который, наверное, стоило бы ввести в обязательную программу медицинских институтов и училищ — и не только потому, что по нему можно учиться основам венерологии, отнюдь не сданной в архив. Актуальность и поистине острое звучание полузабытых булгаковских строк (вторично рассказ был опубликован Л. М. Яновской в журнале «Нева» в 1981 г. — к 90-летию писателя) сегодня, на пороге 90-х годов, состоят в том, что они представляют собой врачебное пророчество, подчеркивающее бесперспективность насилия и жестокости в этой сфере медицины и необычайно злободневное для нашего времени. Речь, по сути, идет о том, что названо чумой XX века. Ибо написав «Звездную сыпь», М. А. Булгаков завещал нам, поколению, столкнувшемуся со СПИДом, единственно приемлемую стратегию гуманности по отношению к таким больным. Ведь по степени угрозы людям СПИД напоминает сифилис в новом обличье, и как важна тут булгаковская позиция — любить значит жалеть. СПИД стремительно покидает «резервации», зоной риска становится вообще жизнь. Сочувствие к носителям ВИЧ и больным, сопереживание их боли и отчаянию, умение преодолеть страх при обследовании или лечении — вот без чего не обойтись в борьбе со СПИДом ни медицине, ни обществу. Вглядимся же, читатель, еще раз в облик врача и пациентов в «Звездной сыпи», вдумаемся в высокий альтруизм рассказа, и мы пе сможем не воскликнуть: как он видел, как он знал! Было бы неразумно продолжать считать, что рассказ, о котором идет речь, лишь блестящее литературное произведение, лишь еще одно доказательство того, что для гения не существует запретных тем. К тональности этого рассказа надо особо прислушаться обществу—в ней ключ к одной из суровых социальных медицинских реальностей конца нашего века.
…И вот приемный покой больницы, где умирает доктор Поляков. Рассказом огромной нравственной и социальной силы, мостом, переброшенным в будущее, является и «Морфий». Кстати, коснуться этой темы, возможно, намеревался и А. П. Чехов (в одном из писем А. С. Суворину Антон Павлович упоминает, что «фельдшерица жрет морфий»), однако он не развил ее. Это, в общем, не удивительно — у каждого времени свои боли. Но почему проблема наркомании так волновала Булгакова? Дело, как мы полагаем, не только в субъективных мотивах, в отражении лично пережитого Михаилом Афанасьевичем, хотя без этого «Морфин»,
