«Я люблю его простое, далеко не пластическое лицо с большим носом, прищуренными глазами и жидкой рыжей бородкой. Я люблю его высокую, тонкую, узкоплечую фигуру, на которой сюртуки и пальто болтаются, как на вешалке.
Его уродливо сшитые брюки собираются безобразными складками…, его белый галстук вечно сидит не на месте… Но вы не подумайте, что он неряха… Взглянувши раз на его доброе, сосредоточенное лицо, вы поймете, что ему некогда хлопотать о своей наружности, да и не умеет он… Он молод, честен, не суетен, любит свою медицину, вечно в разъездах — этого достаточно, чтобы объяснить в его пользу все промахи его незатейливого туалета» {151}.
«По помятому мешковатому платью и по манерам я принял его за дьячка или учителя, но жена отрекомендовала мне его доктором Соболем…
— Две ночи не спал! — говорил он, наивно глядя на меня и причесываясь. — Одну ночь с роженицей, а другую, всю напролет, клопы кусали, у мужика ночевал…
— Целый день то в больнице, то в разъездах, — рассказывал он… Десять лет ничего не читал!… Что же касается материальной стороны, то вот извольте спросить Ивана Иваныча: табаку купить иной раз не на что» {152}.
Целый день то в больнице, то в разъездах… Наряду с чеховскими строками, Булгаков, пожалуй, мог бы предпослать в качестве эпиграфа к своему смоленскому циклу рассказов и строки из воспоминаний В. В. Вересаева, связанные с такой же трудной работой на земском поприще.
«Увожу отсюда много драгоценных наблюдений…….сознание, что прожил эти два месяца пе напрасно и, кроме того, сознание, что я… хороший человек и могу делать дело…» {153} ,— писал Викентий Викентьевич, покидая холерный барак на донецкой шахте. Представляется глубоко закономерным, что «Записки юного врача» как бы перекликаются и с творчеством В. В. Вересаева, причем не только с «Записками врача».
Мы уже упоминали о повести Вересаева «Без дороги», вышедшей в 1894 г. Повесть основана па биографических впечатлениях Викентия Викентьевича и так же, как и «Морфий», написана в форме дневника. Судьба ее героя врача Чеканова драматична. Совсем недавно он переболел тифом, заразившись во время голодной эпидемии. И вот снова предстоит сделать выбор — встать на борьбу с холерой. Казалось бы, любой честный человек не может поступить иначе. Однако в критический момент многие медики предпочитают отойти в сторону — и не только потому, что врачебное пребывание на эпидемии вообще требует от каждого чрезвычайного напряжения сил. Пожалуй, никогда еще миссия земского врача не была такой неблагодарной и опасной. Массы крайне враждебно и неприязненно относятся к действиям медицины. Ходят слухи, что дезинфекция якобы делается для того, чтобы морить людей. Совсем недавно толпа до полусмерти избила доктора Чубарова, приписав ему отравительство…
И все же Чеканов принимает на себя заведование холерным бараком. Начинаются врачебные будни. «Я уже несколько дней назад вывесил на дверях объявление о бесплатном приеме больных; до сих пор, однако, у меня был только один старик эмфизсматик да две женщины приносили своих грудных детей с летним поносом. Но все в Чемеровке уже знают меня в лицо… Когда я иду по улице, зареченцы провожают меня угрюмыми, сумрачными взглядами. Мне теперь каждый раз стоит борьбы выйти из дому; как сквозь строй, идешь под этими взглядами, не поднимая глаз» {154}.
Работы больше и больше. Вот первый больной с подозрением на холеру — слесарь Черкасов, потом медник-литух Иван Рыков, слесарь-замочник Жигалев, ломовой извозчик Игнат Ракицкий… Случаи подтверждаются бактериоскопически. Благодаря бессонной героической работе, многих удается спасти. «Я уже давно не писал здесь ничего, — отмечает Чеканов. — Не до того теперь. Чуть свободная минута, думаешь об одном: лечь спать, чтоб хоть немного отдохнуть. Холера гуляет по Чемеровке и валит по десяти человек в день».
Но чемеровцы не оценивают этого бескорыстного подвига. Пьяные мастеровые избивают фельдшера и вот-вот ворвутся в дом доктора. Чеканов шагнул навстречу толпе, начал объяснять — сколько народу в больнице выздоровело. «Никто не ответил. Отовсюду смотрели чуждые, враждебно выжидающие глаза… Помню пьяный рев толпы, помню мелькавшие передо мною красные, потные лица, сжатые кулаки… Вдруг тупой, тяжелый удар в грудь захватил мне дыхание, и, давясь хлынувшею из груди кровью, я без сознания упал на землю».
Очевидно, Михаил Афанасьевич и Викентий Викентьевич не раз говорили о земской службе, особенно в пору публикаций медицинских рассказов Булгакова. «Вся деятельность врача сплошь заполнена моментами страшно нервными, которые почти без перерыва бьют по сердцу… Так жить всегда — невозможно, — писал Вересаев в «Записках врача». — И вот кое к чему у меня уж начинает вырабатываться спасительная привычка. Я уж не так, как прежде, страдаю от ненависти и несправедливости больных; меня не так уж режут по сердцу их страдания и беспомощность… Я держусь….. мягко и внимательно, добросовестно, стараюсь делать все, что могу, но — с глаз долой, и с сердца долой. Я сижу дома в кружке добрых знакомых, болтаю, смеюсь; нужно съездить к больному; я еду, делаю, что нужно, утешаю мать, плачущую над умирающим сыном; но, возвратившись, я сейчас же вхожу в прежнее настроение, и на душе не остается мрачного следа. «Больной», с которым я имею дело как врач, — это нечто совершенно другое, чем просто больной человек, — даже не близкий, а хоть сколько-нибудь знакомый; за этих я способен болеть душою, чувствовать вместе с ними их страдания; по отношению же к первым способность эта все более исчезает, и я могу понять одного моего приятеля-хирурга, гуманнейшего человека, который, когда больной вопит под его ножом, с совершенно искренним изумлепием спрашивает его:
— Чудак, чего же ты кричишь?» {155}.
Булгаковский Юный врач — любым своим поступком, любым действием, повседневным строем жизни — доказывает: душевная ржавчина, которую так безбоязненно описывает Вересаев, но коснулась его. И мы вправе сказать, что, как и А. П. Чехов, В. В. Вересаев стал одним из идейных наставников и литературных вдохновителей Михаила Булгакова но только «па пороге трудной лестницы», но и в дни врачебной сельской работы, а затем в часы писательских раздумий о медицине. Характерно, что в удостоверении, выданном Булгакову 18 сентября 1917 г. Сычевской земской управой и свидетельствующем о его безукоризненных профессиональных качествах, слово Врач пишется с прописной буквы. Такими же настоящими Врачами были А. П. Чехов и В. В. Вересаев. И это, говоря словами Ю. Трифонова, сказалось «в той силе воплощения», с которой отображен в их произведениях героизм врачевания.
Однако в художественном отображении кульминационных моментов в медицине, в своеобразной ее «интроскопии» Булгаков достигает высот, равных которым, пожалуй, нет. Безусловно, на этом новом взгляде, на талантливой литературной интерпретации чисто клинических подробностей работы и психологических переживаний врача и пациента сказалось и движение времени, дыхание XX века. Но кто-то первым открывает дверь. И именно Булгаков наиболее отчетливо выразил эти веяния, придав отныне, казалось бы, частному медицинскому описанию новые п вместе с тем классические черты. Читая некоторые его строки, убеждаешься, что писать о медицине иначе в художественных произведениях сегодня просто нельзя, а лучшие современные страницы о ней так или иначе несут след уроков Булгакова.
Сравним эпизоды борьбы с дифтерией, которых касаются и Чехов, и Вересаев, и Булгаков.
«— Вот что… Третьего дня я заразился в больнице дифтеритом, и теперь… мне нехорошо. Пошли поскорее за Коростелевым…» — так завершается в рассказе Чехова «Попрыгунья» жизнь и судьба доктора Дымова.
«…—у него настоящий дифтерит? — спросила шепотом Ольга Ивановна.
— Тех, кто на рожон лезет, по-по-настоящемупод суд отдавать надо, — пробормотал Коростелев, не отвечая на вопрос Ольги Ивановны. — Знаете, отчего он заразился? Во вторник у мальчика высасывал через трубочку дифтеритные пленки…» {156}.
Мы ясно представляем доктора Дымова в эти минуты. Однако каких-либо медицинских подробностей, хирургических деталей Чехов избегает — и здесь, и в ряде других произведений. Хотя мы знаем: в земских больницах ему, видимо, не раз при оказании неотложной помощи доводилось и отсасывать дифтеритную слизь, и производить трахеотомию — так же, как, например, на Сахалине, когда потребовалось хирургическое вмешательство и Антону Павловичу пришлось вскрыть абсцесс у мальчика.
Обращаясь в «Записках врача» к той же теме, Вересаев останавливается на «технологии» лечения и
