оккупационную зону, и здесь воцарились свои, особые юридические нормы и особое чрезвычайное положение, во всех приказах они настоятельно подчеркивали разницу между новой и старой зоной, и теперь для каждого горожанина было жизненно важно, какая улица к какой зоне относится. К тому же восточные районы граничили теперь с Германией, ибо Германия отныне была для Дюссельдорфа заграницей, а Дюссельдорф не входил больше в состав Германии, пассажирские поезда, направлявшиеся в Берлин, Гамбург, Мюнхен, часами простаивали на маленьких пригородных вокзалах в ожидании проверки паспортов и таможенного контроля франко-немецкой патрульной службы: «Чем вы занимаетесь в Германии? С какой целью вы едете в Дюссельдорф?» – ведь чужая страна не своя страна, а порядок есть порядок.
Заграница образовалась и в самом Дюссельдорфе, потому что в каждой из зон царила своя жизнь. Англичане ввели в старой зоне английское время, и поэтому, попав в Бенрат, надо было переводить стрелки на час назад. Они любили говорить о демократии, питали пристрастие к солидным пропускам, на которых от штампов живого места не было и которые надо было выправлять в ратуше Бенрата, и получить их можно было только в том случае, если ты доходчиво и по возможности на английском языке объяснишь, что тебе необходимо попасть на похороны твоей тетки, ибо даже для самого короткого пребывания в этой Новой Англии нужен был серьезный повод, и ни в коем случае нельзя было говорить, что ты хочешь прогуляться по дворцовому парку, так как во дворце сидели англичане и с восхищением разглядывали лионский шелковый штоф на стенах.
Бельгийцы на левом берегу Рейна повышенное внимание уделяли культуре и первым делом ввели свою систему школьного образования. Они настаивали на том, чтобы все учителя местных школ жили в их зоне, потому что воспитание должно быть единым. А поскольку они вообще старались сбить всех своих овечек в одно стадо, те жителям, которые имели хоть какое-то отношение к этой новоявленной Бельгии, приходилось переселяться с правого берега на левый. Зато постовые на мостах через Рейн были гораздо добродушнее, чем у французов и англичан, и, если ты хоть чуть-чуть болтал по-французски, они пропуск особо не рассматривали и кивали «Проходи».
Французы больше всего внимания стали уделять своей новой зоне, хотя она в равной мере принадлежала и англичанам, и бельгийцам, отправляли сюда колониальные войска, алжирцев, марокканцев, сенегальцев, экзотический вид которых на фоне английских и бельгийских мундиров придавал Дюссельдорфу облик международного города. Они сразу попытались учредить четкую, разумную систему управления по французскому образцу, откомандированный генерал несколько раз встречался по этому поводу с беспомощным бургомистром в Академии художеств, поскольку это было тихое, достойное и в определенном смысле нейтральное место, единственное место в Дюссельдорфе, где царил абсолютный покой, и они, покуривая сигареты, обсуждали, каким образом введение осадного положения может помочь поддержанию порядка.
Фэн рассказывала позже, что самым главным было знать, кто кого и в какой зоне имел право арестовать. Теперь была немецкая полиция в зеленых мундирах и немецкая полиция в синих мундирах, и у каждой были свои полномочия, а кроме того, французская, английская, бельгийская военная полиция в каждой зоне и еще смешанный франко-немецкий пограничный патруль на пограничных постах. «Все во имя порядка».
Деньги тоже устанавливали свои порядки, и Фэн говорила, что в те времена она научилась считать, как сам Медичи, это выражение она позаимствовала у Густава. В ходу были банкноты Германского рейха, банкноты города Дюссельдорфа, суррогатные фабричные деньги, и все они отличались богатством цвета и пышностью рисунка, за которыми люди угадывали их нулевую стоимость, а орнаментальное богатство каждой новой банкноты становилось все изощреннее. День и ночь печатались все новые деньги, а количество нулей все увеличивалось, и постепенно их бесконечная вязь превращалась из гирлянды странных призрачных цветков в непроницаемые лианы непостижимой цивилизации. Люди считали деньги с утра до поздней ночи, сбиваясь со счета, в мелькании пальцев радугой начинали светиться бумажки, и все равно никто не мог понять, сколько у него денег, потому что за ночь нулей опять прибавилось, и каждый новый день начинался с подсчетов. Позже появилась немецкая рентная марка, и нулей в ней было меньше, но она признавалась как законная денежная единица только в новых зонах, а в старых по- прежнему все росли и росли нули на старых деньгах. Кроме всей этой разнообразной немецкой валюты официальное хождение имели еще и французский франк, бельгийский франк и английский фунт, причем англичане любили расплачиваться французскими франками, устанавливая свой курс по отношению к немецким деньгам, так что наряду с официальным был и английский курс франка. Зато у бельгийцев зачастую появлялись швейцарские франки и американские доллары, которые очень нравились французам, поскольку они явно не верили в свою собственную валюту. Поэтому чуть ли не каждый горожанин освоил профессию менялы и жил, словно Крез, в какой-то фантастической действительности, ведь обыкновенная ежедневная газета, в которой не было ничего особенного, стоила двести миллиардов, простые люди, которые никак не тянули на миллионеров, тратили биллионы в день, а город Дюссельдорф печатал триллионы – бумажки с восемнадцатью нулями. Все эти самодельные триллионы везли по городу в мебельных и санитарных фургонах, в гробах, везли целыми колоннами, деньги были смертельно больны, и лучше всего было бы их потихоньку в этих гробах и похоронить, но все эти дешевеющие с каждым километром, пахнущие дешевой краской и дурной печатью бумажки никогда не добирались до кладбища, люди, словно мародеры, грабили эти гробы, чтобы в ближайшей лавке самым бессовестным образом сменять эти трупы на что-нибудь съедобное, но только ведь ничего съедобного не было.
Оборотной стороной этого чрезвычайного денежного положения было чрезвычайное положение с продуктами питания, а точнее, полное отсутствие молока, картошки, муки, одежды, угля, о чем в голос трубили все газеты. Младенцы умирали, потому что не было молока, дети переставали расти, теряли в весе; превратившись в маленькие, легкие комочки, умирали они от туберкулеза, старики гибли от голода и попросту замерзали насмерть в своих квартирах, выпекание пирогов и булочек было сочтено роскошью и запрещено, люди питались одним только военным хлебом или больничным хлебом – разные названия для одной и той же смеси, которая, по словам сведущих людей, состояла из соломы, древесной коры, бобов и щавеля да к тому же содержала кое-какие добавки, о которых вслух лучше не говорить. Люди так жалели, что их город находится не в Африке, там хоть можно бегать голышом, до того все устали носить рваные башмаки, костюмы, рубашки, пальто. Все единодушно считали, что пришли времена хаоса, и опасались произносить фразу, что, мол, хуже уже некуда, потому что каждый на себе испытал: было совсем плохо, и опять становилось еще хуже. Не только весь уклад жизни человеческой, но и сам человек был ниспровергнут, он лежал во прахе, гол и наг, и готов был околеть, как собака, пред ликом Господним.
«Будь человеком», – ежедневно писали газеты. «Будь человеком», – от руки нацарапано было на афишной тумбе, народные полевые кухни, раздача питания в школах, пункты выдачи поношенной одежды и угля. «Будь человеком». Город спасался последними крохами порядочности, которая еще сохранялась, она означала, что на каждом углу из общественных котлов разливали суп, но и для этого требовался особый ордер, и только он давал право встать в длинную очередь, отстояв которую счастливчик получал пол-литра супа из большой поварешки. Еще были люди, сохранявшие верность и веру, честь и достоинство, представление о праве и законе, которые не могли пойти воровать, когда на шее у них красовался орден «За заслуги перед Отечеством», которые, дожив почти до конца дней своих, просто не в состоянии были переступить через себя и выпросить льготный талон на суп и тем самым подписывали себе смертный приговор, потому что по новым законам жить не могли. Но когда истощились и эти общественные кухни и у города Дюссельдорфа не было больше ни пфеннига, ни биллиона на безработных, на раздачу пожертвований, на социальную помощь, вот тогда уже совсем официально не стало никакого порядка и остался один только призыв «Будь человеком», и люди, которым совсем уже нечего было есть, взломали двери магазинов и стали брать все, что им было нужно, – «Будь человеком», – они громили склады, несли картошку, муку, фасоль, сахар, соль, селедку и яблочное повидло, – «Будь человеком», – они несли все это за пазухой и под юбками, они быстро организовали свой порядок, на страже которого стояли собственные охранники с пистолетами в руках, – «Будь человеком», – а когда полицейские, непонятно для кого и для чего, все-таки пытались навести порядок, то оказалось, что их уже никто не боится, им приставляли пистолеты к груди, и они отступали. Когда же полиция вернулась, вооруженная ружьями и французскими танками, то в Обербилке ее встретили ружейным огнем и ручными гранатами, и снова началась стрельба ради кусочка хлеба и ложки повидла, и были убитые с обеих сторон, «Будь человеком» и «Во имя
